стремились вперебой приписать революции какой-то толк, смысл, мораль, — были ему ненавистны. Как эстет, Готард был на стороне прошедшей революции так же, как можно быть на стороне комедий Мольера.
Ex officio Готард присутствовал на параде. Он стоял внизу, в рядах правительства. Перед ним проходили церемониальным маршем войска.
Указывая на массы народа, среди которого кое-где слышались свистки по адресу правительства, министр с оловянными глазами обратился к Готарду:
— Смотрите, какая у нас демократия, а вы, социалисты, все нападаете на нас.
— Видите ли, — ответил Готард, — нападать на правительство это просто хороший тон, если хотите, избирательный. Это совсем не худо для авторитета самого правительства.
— Ага. Но публично этого вы не признали бы…
— О… разумеется, это только между нами.
* * *
Опираясь о барьер на вершине Триумфальной арки, Эвелина все ниже и ниже наклонялась, чтоб лучше видеть лавину народа и войск, протекавшую внизу по земле… За спиной Эвелины стоял человек с лицом обезьяны, густо поросший кудрявой шерстью, с желтыми белками глаз, пронизанными тоненькими кровяными жилками. Руки его были слишком длинные, черные и волосатые, а ладони рук — лиловые и морщинистые. В одной руке он держал пару лайковых и таких же лиловых, как его ладони, перчаток, а в другой — суковатую трость. Палка не гармонировала с его небольшим ростом и сгорбленной фигурой. Зато она придавала ему вид настоящего первобытного человека.
На левом ухе своем Эвелина почувствовала жаркое дыхание, смешанное с запахом чего-то нехорошего, как в цирковых конюшнях или бараньих загонах: запах скотского пота… Если бы она оглянулась, то увидела бы, как на нее смотрели готовые лопнуть от налившейся крови глаза мулата. Мулат тихо вращал палку в своей руке.
— Мне кажется, вы имеете достаточно места! — сердито сказала она, не оглядываясь на него.
— Мне тоже это кажется, — возразил тот, странно лязгая зубами. Эвелина ощутила дыхание на кончике левого уха и опять неприятный запах. Она переменила бы свое место, но публика стояла плечо в плечо. Все же Эвелина попробовала двинуться, но почувствовала, что ее обе ноги снизу, у ступней, оказались объяты и сжаты чьими-то сильными, косолапыми ступнями, цепкими, как руки…
Эвелина, блистая гневом, оглянулась на обезьянье лицо. Мулат, легонько щелкая зубами, смотрел ей в глаза… И вертел в лиловых руках суковатую палку. Эвелина узнала черного человека.
Существо обезьяньего облика еще раз скрипнуло зубами. Сначала бросило в воздух, вниз, на головы текущего народа и солдат лихим размахом наотмашь суковатую палку, а потом…
* * *
Вечерние газеты сообщали:
«Во время парада с Триумфальной арки с целью самоубийства бросилась вниз мадемуазель Болье. Причины самоубийства неизвестны. Единственным ближайшим свидетелем трагического приключения был житель Туниса господин Гили, который едва не упал сам в попытке спасти несчастную».
* * *
В тот же вечер перед начальником тайной полиции стояли две дамы и молодой человек — все с бесцветными честными лицами и тем наивным выражением в глазах, какое бывает у неподкупных свидетелей, искренно думающих, что яснее всех человеческие поступки видны Фемиде, потому что у нее завязаны глаза. Такие свидетели всегда ждут торжества правды над кривдою. Две дамы и молодой человек со степенным достоинством людей, живущих на свои сбережения — результат их самоограничения и воздержания, — утверждали, что собственными глазами видели, как полунегр схватил мадемуазель немного пониже талии и быстрым движением пустил ее через барьер, словно футбольный мяч.
Начальник тайной полиции ничуть не был похож на Фемиду: глаза его не были завязаны. Он, спокойно приняв показания, вежливо и убедительно ответил:
— Это так возмутительно!.. Так жестоко! Мы примем ваши показания во внимание, расследуем это дело и достойно накажем виновных!
А когда свидетели спрашивали, будет ли опровергнуто сообщение вечерних газет, обер-сыщик ответил:
— Нет. Наоборот: завтра в утренних эта версия будет подтверждена. Так необходимо в целях хода самого следствия.
Свидетели мирно согласились с этой мыслью и, унося в душе своей непоколебимую веру во всемогущую Фемиду, радостно ушли, чтобы своим родным и знакомым рассказать о подвигах на поприще борьбы за справедливость.
* * *
Газетного сообщения Готард не читал. Все дни до похорон он провел не дома, а в гостинице «Кампбель» — недалеко от Пляс д’Этуаль. Пребывание свое там он держал в тайне.
Потом, когда он возвратился в свою квартиру, спросил у горничной:
— Мадемуазель Болье не приходила?
Горничная несколько притворно смахнула кончиком кружевного фартука слезу:
— Ах, господин, зачем шутки: разве вы не знаете, где она?
— Знаю, знаю: она в Тунисе.
— Она уме…
— Молчи! — Готард зажал горничной рот рукой. — Молчи. Раз хозяин тебе говорит, что она в Тунисе, значит, в Тунисе… А если хотите в этом убедиться, покорнейше прошу зайти ко мне через полчасика.
Ошарашенная горничная убежала в кухню и там рассказывала кухарке об опасном положении ума своего хозяина.
Через полчаса горничная услышала звонок из кабинета.
Господин вручил ей заказное письмо с адресом:
Мадемуазель Эвелине Болье.
2, улица Гредень.
г. Тунис (Африка Северная).
И опять, как прежде, уносился Готард по вечерам в Версаль.
И, как прежде, всегда всякий такой вечер носились чайки с розоватыми крыльями…
Вот застава, через которую вошел в Париж генерал Галифе, чтобы пролить кровь коммунаров… Вот крутая гора Сан-Клу… лесистое плоскогорье…
Все то же. Только нежная осень сделала Версальский парк чуть-чуть бледным и заброшенным.
Но еще сочная зеленая туя и листья других кустов издавали прелый крепкий запах. Земля дышала сыростью. Этот дух земной щекотал ноздри, трогал нервы. Вызывал жажду куда-то идти, что-то делать, совершать такое яркое, свободное, большое или вылиться музыкой в неподвижно-хрустальном воздухе… В версальском пруде плавали лебеди, и ни один из них, как в сказке, не превращался в девушку. А для этого парка, для этой осени так нужно было бы красивое чудо!..
Влево, где деревья жались друг к другу, как путники от вечернего холода, или оттого, что онемели и задумались, или оттого, что захотели вместе творить вечернюю молитву, Готарду показалось что-то тонкое и белое, как тень. И тотчас же исчезло.
— Вы торопитесь? — бросил Готард в темноту, сырую и мягкую, как губка, и простер туда руки, раздвигая кусты.
Ему никто не ответил, потому что там никого не было. Готард сам себе ответил:
— Да!
— Можно и мне торопиться с вами: один я не умею, — сказал Готард. И опять сам себе ответил:
— Можно!
Нервно торопясь, он нетерпеливо раздвигал ветви деревьев и шел. Шел в чащу парка. Шел до тех пор, пока не вышел с противоположной стороны парка.
Какой
