близкий друг[106]; сделайте одолжение, оправдайте его. Конечно, он мошенник, ваша милость, потому я и прошу за него.
Мистер Гибель:
— «Честные люди добрые» — было столь же принятое выражение, как καλὸς κἀγαθός[107] у афинян. Но давным-давно уже и людей таких не видно, да и выражения не слышно.
Мистер Траур:
— Красота и достоинство — лишь плод воображения. Любовь сеет ветер и бурю жнет[108]. Отчаянно обречен тот, кто хоть на мгновенье доверится самой зыбкой тростинке — любви человеческой. Удел общества нашего — мучить и терпеть[109].
Мистер Пикник:
— Скорее сносить и снисходить, мистер Траур, какой бы презренной ни показалась вам эта формула. Идеальная красота не есть плод нашего воображенья, это подлинная красота, переработанная воображеньем, очищенная им от примесей, какими наделяет ее всегда наше несовершенное естество. Но драгоценное всегда было драгоценно; тот, кто ждет и требует слишком многого, сам виноват и напрасно винит природу человеческую. И во имя всего человечества я протестую против этих вздорных и злых бредней. Ополчаться против человечества за то, что оно не являет отвлеченного идеала, а против любви за то, что в ней не воплощены все высокие грезы рыцарской поэзии, все равно что ругать лето за то, что выпадают дождливые дни, или розу за то, что она цветет не вечно.
Мистер Траур:
— Любовь рождена не для земли. Мы чтим ее, как чтили афиняне своего неведомого Бога; но мучеников веры имена — сердец разбитых — рать неисчислима, и взору вовеки не обнять форм, по которым томится измученный усталый скорбный дух и за которыми устремляется страсть по тропам прелестей обманных, где душистый аромат трав вреден и где из деревьев брызжет трупный яд[110][111].
Мистер Пикник:
— Вы говорите точно как розенкрейцер, готовый полюбить лишь сильфиду[112], не верящий в существование сильфид и, однако, враждующий с белым светом за то, что в нем не сыскалось места сильфиде.
Мистер Траур:
— Ум отравлен собственною красотою, он пленник лжи. Того, что создано мечтою художника, нет нигде, кроме как в нем самом[113][114].
Мистер Флоски:
— Позвольте не согласиться. Творения художника суть средства воплощения общепринятых форм в соответствии с общепринятыми образцами. Идеальная красота Елены Зевксиса[115] есть средство воплощения подлинной красоты кротонских дев.
Мистер Пикник:
— Но считать идеальную красоту тенью на воде и, подобно собаке из басни, отбрасывая настоящее, гоняться за тенью — едва ли мудро и позволительно гению. Примирять человека, каков бы он ни был, с миром, какой бы он ни был, охранять и множить все, что есть в мире доброго, и разрушать или смягчать зло, будь то зло нравственное или телесное, — всегда было целью и надеждой величайших учителей наших, и это стремление украшает род человеческий. И еще скажу, что высшая мудрость и высочайший талант неизменно сочетались с весельем. Есть неоспоримые свидетельства тому, что Шекспир и Сократ, как никто, умели веселиться. А те жалкие остатки мудрости и гения, какие наблюдаем мы ныне, словно сговорились убивать всякое веселье.
Мистер Гибель:
— Как веселиться, когда к нам сошел дьявол?
Его сиятельство мистер Лежебок:
— Как веселиться, когда у нас расстроены нервы?
Мистер Флоски:
— Как веселиться, когда мы окружены читающей публикой, не желающей понимать тех, кто выше нее?
Скютроп:
— Как веселиться, когда великие наши общие намерения поминутно нарушаются мелкими личными страстями?
Мистер Траур:
— Как веселиться среди мрака и разочарованья?
Мистер Сплин:
— Скрасим же грустью час разлуки.
Мистер Пикник:
— Споемте что-нибудь шуточное.
Мистер Сплин:
— Нет. Лучше милую грустную балладу. Норфольскую трагедию[116] на мотив сотого псалма.
Мистер Пикник:
— Шутку лучше.
Мистер Сплин:
— Нет и нет. Лучше песню мистера Траура.
Все:
— Песню мистера Траура.
Мистер Траур (поет):
Се огневица, Каина печать,
Болезнь души, что в глубине сокрыта.
Но вдруг она способна просиять
И в склепе Туллии[117], среди гранита.
Ни с чем не схож незримый этот свет,
Сродни пыланью страшного недуга —
Сжигает радость, мир, сводя на нет
И тень покоя и участья друга.
Когда надежда, вера и любовь
Становятся лишь утреннею дымкой
И горстью праха — холодеет кровь,
Ты одинок пред светом-невидимкой.
Мерцаньем мысль и сердце вспоены,
Бредут за светляками до могилы.
Во мрак ночной всегда погружены
И попусту растрачивают силы.
Мистер Сплин:
— Восхитительно. Скрасим грустью час разлуки.
Мистер Пикник:
— А все же шутку бы лучше.
Его преподобие мистер Горло:
— Совершенно с вами согласен.
Мистер Пикник:
— «Три моряка».
Его преподобие мистер Горло:
— Решено. Я буду Гарри Гилл и спою на три голоса[118].
Начинаем. Мистер Пикник и мистер Горло:
Кто же вы? Мы три моряка!
Посудина ваша чудна.
Полный вперед. Три мудреца.
Нам с моря виднее луна.
Льет свет она, и звезд полно.
Балласт наш — старое вино.
Балласт наш — доброе вино!
Эй, кто плывет там? Хмурый вид.
То старина Забота. К нам!
Мне путь Юпитером закрыт.
Я пролетаю по волнам.
Сказал Юпитер — тот, кто пьет,
Не знает никогда забот,
Не знает никаких забот.
Встречали бури мы не раз.
Поверь, нам не страшна вода.
Заговорен наш старый таз.
А влаге рады мы всегда.
Светит луна, и звезд полно.
Балласт наш — старое вино.
Балласт наш — доброе вино!
Песенка была столь мило исполнена, благодаря уменью мистера Пикника и низкому триединому голосу его преподобия, что все против воли поддались обаянию ее и хором подхватили заключительные строки, поднося к губам бокалы:
Светит луна, и звезд полно,
Балласт наш — доброе вино!
Мистер Траур, соответственно нагруженный, в тот же вечер ступил в свой таз, вернее в бричку, и отправился бороздить моря и реки, озера и кандлы по лунным дорожкам идеальной красоты[119].
ГЛАВА XII
Покинув бутылку ради общества дам, мистер Лежебок, как обыкновенно, на несколько минут удалился для
