— Подумаешь…
— «Последний призыв» называется.
— Не годится. Нам камни нужны.
— Вон там, — говорит юркий Изя, ныряя за спины собравшихся.
— Вот она… гвоздь программы.
Они боком протискиваются сквозь толпу и оказываются перед огромной непонятной конструкцией, похожей на сцепившиеся в экстазе велосипеды: над четырьмя ржавыми ободьями с намалёванными белой краской глазами возвышаются мрачные фигуры с торчащими наружу рёбрами и чудовищными масками вместо лиц.
— Лицо львиное, — комментирует Изя, восхищённо огибая конструкцию, — лицо орлиное… лицо человечье… Как вы думаете, тётя Августа, вот этот — херувим?
— С такой-то будкой? — сомневается Августа.
Скульптура водружена на груду плоских камней.
— Который? — деловито спрашивает Ленка.
— А почему ты думаешь, что тут должен быть только один? Может, тут все они…
— Не ищи простых путей. Точно — один. Но — который?
— Вон тот, — уверенно говорит Изя, — видите, на нём буква «шин»?
— Сейчас я его…
— Господи, что люди-то подумают, — стонет Августа, — мы же как вандалы какие-то…
— Не боись. Зато это безопасно. Никакой тебе мочиловки, никакой мафии — ну, подумает кто-то, что мы слегка не в себе. А мы скажем, это такая акция — обычное дело на таких вот сборищах… отколупнём камень и порядок…
Ленка пытается выдернуть камень из конструкции, но он закреплён на редкость надёжно.
— Ну, как вам понравилась скульптура? — раздаётся доброжелательный голос.
Ленка торопливо прячет руку за спину.
К ним походит художник Макогоненко с початой бутылкой коньяка. За ним, влекомый неодолимым порывом, следует молодой корреспондент Сахаревич из «Южной мысли» с пустой рюмкой в руке.
— Очень экспрессивная композиция, — деловито говорит Августа, — и материал оригинально скомпонован. Скажите, а что символизируют эти камни?
— Канувшую цивилизацию, — уверенно говорит Макогоненко, — мечту о золотом веке, рухнувшую под напором хтонической материи… Я взял их с еврейского кладбища.
По-моему, символично.
— А то, — говорит корреспондент Сахаревич, рассеянно постукивая рюмкой о бутылку.
— «Железные лики века» называется, — продолжает пояснять скульптор. — Буквально вчера последнюю планку припаял.
— Это интрепретация видений Иезекииля? — любезничает Августа.
— Чего? Нет, это моё…
— Ну… — Августа в затруднении переводит глаза на скульптуру. — А… Скажите, пожалуйста, это мобиль?
— Мобиль? Я не делаю мобилей. Впрочем, это мысль…
— Не мобиль? А что там тогда тикает?
В наступившей внезапно тишине слышны отчётливые щелчки часового механизма.
— Бомба! — орёт журналист Сахаревич, — мужики, там, в этой хреновине бомба…
Присутствующие с нездешней скоростью устремляются к выходу, сталкиваясь и застревая в дверях.
Поэт Добролюбов, мужественно сдерживая напор, спасает перепуганную Генриетту.
— А мы-то… — в ужасе бормочет Ленка, блуждая меж скульптурами и натыкаясь спиной на постаменты, — мы-то…
— Скорее! — кричит Августа. — Бежим! Спасаем ребёнка! Где этот чёртов ребёнок?
— Да он давно уже смылся. — Ленка выбирается на открытое пространство. Августа изо всех сил толкает её к двери, но Ленка упирается…
— Да, но камень…
— Плевать на камень!
Доцент Нарбут, застряв в последних рядах отступления, отчаянно машет рукой.
— Дамы! — кричит он, — вы что, под шумок музей решили ограбить?
С улицы доносится вой сирены. Вдоль ограды выстраиваются чёрные машины, из них выскакивают люди, рассыпаясь цепью по периметру здания.
— Всем отойти на безопасное расстояние, — доносится чей-то голос, усиленный рупором.
— Это завистники, — кричит встрёпанный Василь Макогоненко, прижимая к груди какую-то причудливую конструкцию, — пацюки-конкуренты…
— Нет, — задумчиво говорит Изя; он с неменьшей нежностью обнимает футляр от скрипки, — это радикальное крыло УНА УНСО… или нет… это Совет Девяти… или…
— Уберите этого шибздика, — стонет Василь.
— Изька, — машинально говорит Ленка, — закрой рот.
— Ложись! — орёт мегафон, — всем — ложись!
— А, чёрт!
Августа с размаху плюхается на землю. Ленка едва успевает укрыться за каменный столбик, как раздаётся глухой чавкающий звук, и из окна вырывается волна горячего воздуха вперемежку со стеклом. Какие-то обломки, грациозно вращаясь в небе, разлетаются по самым причудливым кривым.
— Во даёт! — восторженно бормочет Изя.
Августа медленно поднимается на колени. В волосах у неё запутался строительный мусор.
Публика тоже постепенно встаёт, отряхивается, озираясь по сторонам. Поэт Добролюбов хлопочет рядом с Генриеттой, которой мешает подняться застарелый артрит.
— Пусенька, ты не пострадала?
Деловитые люди опутывают место происшествия яркой жёлтой лентой, оттесняя всех за пределы улицы.
Августа напряжённо смотрит себе под ноги.
— Ты что, — говорит Ленка, — каблук сломала?
— Должен быть здесь, — бормочет Августа. — Ага…
Она наклоняется и поднимает с земли плоский камень.
— Изенька, посмотрите, это та самая буква?
— А то сами не видите, — мрачно говорит Изя, пиная ногой обод — тот откатывается в сторону, мигая белыми глазами.
— Ах ты, — говорит Ленка, укоризненно качая головой и глядя в пространство, — ах ты, злобный сукин сын…
За углом они натыкаются на скульптора Макогоненко. Он отхлёбывает коньяк из бутылки, которую дрожащей рукой поддерживает корреспондент Сахаревич, и стонет:
— Полный абзац! Десять лет! Десять лет бессонного труда.
— Да, — соглашается Сахаревич, — но какая реклама!
— И верно, — задумывается Макогоненко. — Пошли, выпьем, что ли… Я угощаю.
— И как ты думаешь, — горько спрашивает Ленка, — всё затеял этот неупокоенный мерзавец?
— Кто его знает… — уныло отвечает Августа. — Может, наоборот… не вмешайся он, весь одесский бомонд бы сейчас летал по воздуху, как эти дурацкие колёса. А потом, так или иначе, он своего добился — камень-то у нас…
— Да, но где остальные? Если и дальше так пойдёт…
— Вот это, — мрачно говорит Августа, — меня больше всего и пугает…
