— Простите. — Он кланяется. — Пойдемте на конюшню. Идет дождь, поэтому мы пройдем через подсобные помещения.
Он посылает Робертса вперед, чтобы «очистить палубу», как я понимаю. Эта загадочная фраза означает, что он не хочет взаимной неловкости, если обнаружит, что персонал пренебрегает своими обязанностями. Так что нас приветствуют кухарка, служанки в опрятных передниках, лакеи в ливреях. Лица и руки у всех чистые, на кухонном столе нарезанный хлеб и мокрый след от кувшина с пивом. Видимо, мы помешали трапезе, и я жалею об этом.
Шад открывает черный ход. Мокрый от дождя конюшенный двор в беспорядке — «очистка палубы» на него не распространилась. В лужах среди булыжников плавает солома. Шад смотрит на мои ноги:
— Туфли помокнут.
— Я могу подняться наверх и… — Уух! Я задыхаюсь от неожиданности, поскольку Шад поднимает меня на руки.
— Боже мой, вы камнями питаетесь? — Он ногой открывает дверь и собирается спуститься по кирпичным ступеням во двор. — Обхватите меня за шею, я наверняка свалюсь, если вы будете пихать меня локтем в грудь.
Мне нравится, что он несет меня через двор, хотя я все время напоминаю себе, что незаконнорожденные потомки этого мужчины вторглись на мою свадьбу, а любовница явилась в дом на следующее утро после первой брачной ночи. Жалею, что мне трудно злиться на него, и приписываю это обаянию его детей, не говоря уже о его собственном обаянии во время брачной ночи. Я с неприличной дрожью задумываюсь, не собирается ли он соблазнить меня на сеновале, и надеюсь, что поблизости нет конюхов.
Когда Шад довольно скоро поставил меня на землю, одна моя нога угодила прямо в лужу. Сердито фыркнув от моей неуклюжести, он открывает дверь на конюшню.
— Надеюсь, вы любите верховую езду? — говорит он, вдруг встревожившись.
— Конечно, я…
— Я подумал, что мы можем выезжать вместе. Когда погода улучшится.
К моему удивлению, вид у него застенчивый и неуверенный. Шад указывает на денник:
— Я подумал, что вы могли бы… когда я вышел сегодня…
— Ох. — Я шагнула к кобыле, которая тянется к нам, дружелюбно обнюхивая мою руку и волосы. — Ах ты, красавица!
Открыв дверь стойла, я поглаживаю лоснящиеся бока и шею кобылы.
Шад следует за мной и похлопывает кобылу по крупу.
— Я велел конюхам как следует ее почистить, вид у нее был не лучший. Я немного тяжеловат для нее. Она для дам. Но я немного проехал на ней, у нее такой же мягкий характер, как…
— Шад. — Я переключаю внимание с лошади до него. — Прекратите болтать. Она красавица. Я люблю…
— Если она вам не подойдет, продавец заберет ее. Я…
Он стоит, опираясь локтем на круп кобылы, которая спокойно поворачивает голову, тем самым подталкивая меня к нему.
— У нее очень чувствительные губы, — продолжает он.
«Как и у тебя». Я кладу указательный палец на его губы и говорю:
— Спасибо.
Шад замирает. Он изумлен и возбужден (я теперь могу распознать это по изгибу его рта, прищуру глаз). Его губы двигаются под моим пальцем в поцелуе. Я боюсь, что от моей руки отдает лошадью, но он, кажется, не возражает.
— Я люблю… — снова говорю я, и голова у меня идет кругом, словно после бутылки шампанского. — Я люблю ее.
Его язык скользит по моему пальцу, и я прислоняюсь к кобыле, поскольку у меня начинают подгибаться колени.
Шад поворачивает мою руку ладонью вверх и целует.
— Это я должен благодарить вас, — продолжает он немного приглушенно. — В конце концов, она куплена на ваши средства, которые вы принесли в нашу семью. Так что по справедливости вы должны получить что-то, кроме карманных денег. Я хотел…
Меня охватывает замечательное и пугающее состояние желания и страха. Он поднимает голову:
— Почему…
— Что?
— Идет дождь. — Он качает головой.
— Да.
— Так что мы не можем ехать.
Я киваю. Мы оба, похоже, превращаемся в идиотов. Правду сказать, меня утешает, что я не одна в таком состояний. И я толком не понимаю, почему Шад благодарит меня. Если только за то, что я терпима к его былой неосмотрительности, то он ведь не оставил мне выбора. Кроме того, я люблю детей.
— Так что я подумал…
— Да? — Надеюсь, это прозвучало доброжелательно и ободряюще.
— Нам лучше остаться дома.
Что ж, это кажется вполне логичным. Кобыла, оценив уровень нашей глупости, похоже, уходит спать.
— Идем, — говорит Шад.
— Не думаю, что слугам понравится, что мы болтаемся у них на пути.
— Нет, наверх!
— Вы имеете в виду спальню?
Он отпускает мои руки и краснеет.
Шад краснеет!
Я взволнована.
Пиная сапогом солому, он бормочет:
— Простите, мэм, это крайне неразумное предложение. Боюсь, даже неприличное. Но когда я с вами, я вынужден… я не знаю…
— Шад. — Осмелев, я касаюсь губами его рта, останавливая поток слов.
Это очень похоже на понукание лошади. С изумлением я осознаю, что он отвечает с большим пылом, поднимая меня к стенке денника. На этот раз Шад не жалуется ни на мой вес, ни на непристойность — от нетипичной неуверенности, с которой он вошел в конюшню, и следа не осталось.
— Здесь? — выдыхает он мне в ухо.
И действительно кажется, что до спальни многие мили. Неловкая возня с пуговицами, одеждой и…
— Просите, милорд. Овес.
У стойла, широко улыбаясь, стоит конюх с ведром в руке.
Кобыла, возбужденная его появлением и перспективой еды, тянется к нему. Конюх отпирает дверь и отталкивает кобылу, которая пытается сунуть морду в ведро. Мы с Шадом тем временем торопливо приводим себя в порядок. Я пытаюсь сдержать смех, хотя мое лицо наверняка такое же красное, как и у него.
— Она наверняка прожорливая, милорд, — комментирует конюх. — Но держу пари, с мягкой походкой.
Надеюсь, он говорит о лошади. Я пытаюсь не заржать, что совершенно не подобает леди.
Шад бормочет конюху что-то о том, что мы возвращаемся в дом, а я задерживаюсь потрепать кобылу по гладкой шее. Но она не обращает на меня внимания и энергично хрустит овсом. Выйдя во двор, я наступаю в ту же лужу, утопив вторую туфлю.
Шад снимает сюртук и накидывает нам на головы.
Слуги глазеют на наше плачевное состояние. Галстук Шада выбился, жилет застегнут кое-как. Что касается меня, то мои волосы торчат дыбом (я вижу свое отражение в медном горшке), один чулок болтается у лодыжки. Грязная вода течет с моих ног на каменные плиты.
