крупный, всё усиливающийся дождь.
У Алексея Ивановича с собой был брезент, накрывающий всю лодку от носа до кормы. Брезентом спешно прикрылись. Но рядом мокли знакомые рыбаки! Не успел Алексей Иванович и слова сказать, как нетерпеливая Зойка тут же его обвинила:
− И тебе не стыдно?!.
Так, в одной лодке, под одним брезентом очутились четверо, растянулись в узком пространстве, тесня друг друга.
Зойка, только что без вдохновения взиравшая на скучные берега и разливы, оживилась, - так завзятые театралы оживляются перед уже дрогнувшим расходящимся занавесом.
− Пока дождь, я напою вас чаем! – сообщила она, входя в заботы гостеприимной хозяйки, и в нетерпеливом поспешании стала развязывать рюкзак.
У Алексея Ивановича сдавило сердце, почувствовал надвигающуюся беду. Зойка слишком возбудилась близостью Зверя, слишком суетно старалась, чтобы не связать это возбуждённое её старание с тем, что произошло когда-то в злополучную весеннюю ночь и, казалось, безвозвратно отодвинутым в прошлое. Правы, наверное, те, кто утверждает, что редкая женщина забывает даже случайный поцелуй!
Зверь съежено лежал в Зойкиных ногах. В полумраке, под натянутым над лодкой брезентом, под дробный стук дождя, Алексей Иванович притаённо смотрел, как Зойка, передавая кружку с чаем, наклонялась больше, чем нужно, рука её, вроде бы в неудобстве тесноты, с какой-то весёлой мстительностью сжимала плечо Зверя-Богатыря, коленка её нарочито, с силой вдавливалась в его бок, стараясь вызвать ответное движенье Зверя.
Трудно было понять, что толкало Зойку на эту унизительную для неё чувственную игру. Взыгравшее женское самолюбие, уязвлённое непонятной ей стеснительностью прежде дерзкого поклонника? Или бесовское желание так, на всякий случай, дать бесчувственному сейчас Зверю-Богатырю надежду на какие-то будущие радости?!.
Всё это было много страшнее того, что случилось прежде. Теперь сама Зойка как будто искала ответных чувств у чужого человека. Означать это могло только одно: ей мнилось что она свободна от прежних чувств.
Как ни был удручён Алексей Иванович Зойкиной чувственной игрой, с ещё большим любопытством наблюдал он за приниженностью Зверя. Он видел в каком глупейшем положении оказался не тот Зверь-Богатырь, которого встретили они по весне, а тот, «исполнительный офицер» Николаев, который всего-то недели две назад стоял, вытянувшись перед генералом, глазами моля Алексея Ивановича не навредить его служебной карьере. Лежал он, стиснутый с одной стороны напарником, с другой – Зойкой, какойто жалкий, недвижный и, чувствуя на себе взгляд Алексея Ивановича, не смел ни единым движением ответить на истязающую его Зойкину игру.
Только глупейшее положение Зверя-Богатыря удерживало Алексея Ивановича от гневного желания сорвать прикрывающий их брезент и попросить привеченных рыбаков перебраться в свою лодку.
Туча, похоже, сдвинулась, дождь затих. С брезента слили воду, откинули. Зойка недовольно жмурилась, то ли от пробившегося из-за тучи солнца, то ли от внимательного взгляда Алексея Ивановича.
«Исполнительный офицер» Николаев, смущённо поглядывая на Алексея Ивановича, перебирался вместе с напарником в свою лодку. Как-то неловко попрощался, подсказал с излишней предупредительностью:
− Если ночевать решитесь, то сухое место здесь только одно – вон у тех елей!..
Зойка, опустив голову, с досадой в движениях, складывала в рюкзак оставшуюся еду. Вслед уплывающей лодке она не смотрела.
Алексей Иванович медленно, бесцельно грёб. Зойка сидела в корме, отчуждённо глядя на вечереющие разливы.
− Зой, зачем всё это? – спросил, наконец, Алексей Иванович, понимая, что в том состоянии, в котором они были, объяснений не миновать.
− Опять за своё?!. – выкрикнула Зойка. – В её глазах, в лице, в разгневанно покривлённых губах было столько ненависти, обиды, презрения, что Алексей Иванович растерялся. Он хотел объяснить, что не его вина в том, что случилось, но Зойка не давала ему говорить:
− Одно и то же! Одно и то же! Всё придумки, придумки, придумки! – она как будто швыряла слова, старалась забить возможные возражения Алексея Ивановича. Похожа она была на разозлённого зверька, готового зубами, когтями, рычанием отбить любое на себя нападение. Наверное, вот так защищалась она от ревнивого отца маленького Алёшки, возвращаясь домой после свидания с ним, с Алексеем Ивановичем, в ту пору, когда они ещё не могли быть вместе. С такой же вот мстительностью рассказывала она ему, как однажды, защищаясь от мужниных кулаков, так приложилась кочергой к его боку, что на три дня отбила у него всякую охоту ревновать. В неистовстве самозащиты Зойка способна была на любую дикость.
− Я не могу, я не могу больше! – в истерике кричала Зойка. – Плыви к берегу! Ну?.. Или я брошусь в воду!..
Алексей Иванович молча развернул лодку, направил к желтеющей вдали кромке залива. Он надеялся, что пока они плывут, Зойка успокоится.
Берег приближался. Зойка закинула ногу на борт, показывая, что она не шутит.
− Здесь глубоко! – предупредил Алексей Иванович, он всё медленнее перебирал вёслами.
− Если не подъедешь – прыгну!. – с угрозой прокричала Зойка. И Алексей Иванович до ясной ясности сознал, что произойдёт сейчас. Зойка, мстя ему за свою же вину, бросится в воду, вылезет на берег, мокрая, обозлённая, пойдёт рыдая от жалости к самой себе, безлюдными полями в наступающей уже ночи к большой дороге. И если даже к утру добредёт она до города, то эти два десятка километров разведут их навсегда – этой звериной неистовости, этой показанной ненависти к нему, он уже не простит. Зойке придётся уехать, придётся заново и в одиночестве устраивать свою жизнь. Понимала ли она, что собиралась сотворить?..
С болью, с жалостью смотрел на Зойку, уже привставшую, чтобы прыгнуть в своё небытие. И в это разрывающее всё и вся мгновение вдруг потемнело на берегу, на воде, - будто кромешная тьма окутала всё видимое пространство. И в этой кромешной непроглядности, в этой захолодевшей тьме единственным излучающим свет и тепло пятном проглядывала маленькая фигурка Зойки, готовая вот-вот исчезнуть в ночи.
Прежде не чувствуемая сила вздыбилась в уязвлённой душе Алексея Ивановича.
− Ну, хватит! – властно крикнул он. Сильными взмахами вёсел оторвал лодку от берега.
Зойка как будто только и ждала властного его окрика, как-то враз сникла, ужалась на узком сиденье, упрятала в ладонях лицо.
Алексей Иванович гнал лодку от берега с такой стремительностью, что бурлила вода за кормой. Можно было бы доплыть сейчас до базы, сесть в машину, через час они были бы дома.
Но это бегство не разрешило бы сложностей их бытия. Неопределённость, которую Алексей Иванович не терпел с времён юности, осталась бы в семейной их жизни. В подобных случаях, он всегда шёл навстречу опасности, чтобы всё разрешилось враз,
