Ученик (молчит и смотрит в потолок).
Любовница.
Ученик.
Нечего. Не мне его судить! Он поступил так, как посчитал нужным для себя. Это был его выбор. Его путь. Никто из нас не знает, что было у него в душе все эти годы, как он живет и кого видит изо дня в день. Если его судить, то я встану рядом с ним. У меня у самого найдутся дороги, которые освещены для тех, кто их не проходил, так, что видны клубки змей, пожирающих свои хвосты, пруды грязи, в которых плещутся болотные твари. Но там, в темноте, среди мрака не разглядеть сады, где цветут цветы, алые, а головки их – будто умытые кровью. Прекрасные цветы, пленяющие взгляд того, кто на них смотрит! Никто не увидит в непроглядной темени красоты малого источника, в котором плещутся радостно дети. Никто не услышит очаровательную песню ничем не угрожающей тишины, в которой можно окунуться в большой источник и искупаться, расслабленно лежа спиной на воде подобно морской звезде.
Учитель.
Больная тема: расправить крылья, лежа в огне.
Любовница.
Я его не осуждаю. Зачем? Я живу.
Любовница подняла голову с груди ученика и поцеловала его в губы. Он закрыл глаза и впился в ее губы, как впиваются в горлышко фляги, наполненной доверху водой, после томительной жажды.
Любовница (выпив его губы, кладет голову ему на грудь и, как кошка, царапает то место, где у него солнечное сплетение).
Завтра после завтрака я покину тебя, меня дома ждут. Не хочу, чтобы заканчивалась эта ночь. Пусть остановится время.
Ученик.
Я завтра уеду из города.
Учитель.
Ты когда-нибудь перестанешь гореть?
* * *
Отвращение возрастало, подобно кому тошноты, медленно, но верно подступающему к горлу.
Отвращение начиналось с того, что я лгу себе, целуя эту прекрасную женщину, касаясь ее бесконечных родимых пятен, они, как черные звезды на белом небе, которые хочется сосчитать сначала руками, а затем губами; я не буду просыпаться и засыпать рядом с этой усладой снова и снова, пока мы сами не погасим то, в чем однажды родилось наше наслаждение друг другом.
Отвращение возгоралось при мысли, что мои дети не видят меня так часто, как другие дети видят своих отцов. Что я трачу свою жизнь не на них, а на работу, на чужую женщину, которая не их мать, даже этим я подкидываю дрова в костер, на котором лежу, сижу, стою, по углям которого хожу. То есть я виню себя за то, что женщина, которой я наслаждаюсь, – не Аида. Думаю, что давление общественного мнения стало одной из причин этого. Я однажды понял для себя, мне это не навязали, я этого нигде не читал и не слышал – доверившись собственному голосу, я открыл, что мне не нужно видеть детей изо дня в день, чтобы их любить. Я могу любить их, будучи за тысячи километров от них, заботясь о них на расстоянии, поселившись в тех ласковых словах, которые Аида передает им от меня, поселившись в поцелуях ее губ, которыми она целует их за меня. Существуя в тех добрых словах, которыми она вспоминает обо мне. Становясь героем множества сказок, в которых присутствует отец («о, это папа, а это я, а это ты, сестренка»; прожил каждое слово, которое произношу вслух) и которые Аида читает им перед сном. Будучи редким праздником для них, моя любовь не меньше любви тех, кто целует своих детей собственными губами каждую ночь перед сном и каждое утро после пробуждения.
Но рядом с ними я испытываю полноценное спокойствие, в моей душе мир. Та недостающая деталь пазла, наконец, находит свое место, и проведя с ними время, покидая их, я чувствую внутри себя тепло, оно гораздо больше горечи. Это тепло горчит, но оно греет. Этого тепла мне хватает на месяцы.
Как бы Аида ни поступала, что бы она ни говорила обо мне взрослым, совершеннолетним людям, она никогда не позволяла себе сказать моим детям, что их отец – ничтожество, что их отец – подлец. Спасибо тому примеру, который она видела в детстве, который наложил отпечаток на нее. Так не принято говорить, но спасибо, что она прошла через внутренний бунт, взращивая в своем детском сердце мысль, что ее отец – ничтожество. Она не захотела переносить это в свою собственную семью. Порой дурной пример не заразителен, а напротив – повод никогда так не поступать. Порой слова матери формируют в детском воображении непоколебимое убеждение в том, кто такой их отец, а во взрослом возрасте приходится набираться мужества, чтобы огромной кувалдой развалить этот образ, сотворенный из монолита. И среди раздробленных обломков и пыли создать правду, которая не будет сшита обидами, гневом и непониманием. Она будет соткана из отношения отца к своему ребенку и отношения ребенка к своему отцу.
Я давно ходил вокруг той мысли, что не всем подходит один общепринятый размер одежды и обуви. Но теперь это должно стать моим убеждением, если я искренне верю в него, оправданием, если мне так важно быть оправданным в глазах общества, которому на меня наплевать.
Я сам – часть общества, которому наплевать на многое, а на важное – не наплевать.
Эту причину отвращения к себе придется вырвать с корнем и выбросить вон. Останется еще одна причина, которую не устранишь, по крайней мере сейчас.
И эта причина – отсутствие любви, которую я бы хотел открыть, находясь с женщиной, и реализовать.
Даже то, что у меня есть причины, чтобы испытывать отвращение к себе, не мешает мне целовать губы, которые я желаю, распаривать женщину вновь и вновь, отверзая ее тайны, выпивая ее губы и ее влюбленность в меня. Влюбляюсь сам, но без продолжения, в отсутствие продолжения рождается сначала недосказанность, затем неловкое молчание, затем исчезновение. Я погружаюсь в это снова и снова.
* * *
Учитель (переводит взгляд на ученика).
Я старался помочь, но здесь я бессилен. Он не слышит меня, он не видит меня, он немой, глухой, и он не принадлежит самому себе.
Доброй ночи. Мне сегодня здесь делать больше нечего.
