class="p1">В глубине салона висела табличка: «Оформление в кредит», и сидел там, под этой табличкой, за низеньким столиком молодой человек в черном костюме, и волосы у него были черные, блестящие, разделенные тонким пробором.
Тихон Ильич неуверенно направился к нему, а молодой человек, не вставая, вопросительно посмотрел на него снизу вверх и, очевидно что-то решив про себя, вежливо сказал:
— Если вам в кредит, подождите минуточку. Сейчас товарищ придет, и мы все оформим. Пока можете выбирать — отечественные напротив.
Молодой человек легонько кивнул, и артистическая «бабочка» у него под подбородком хрустнула отчетливо и сухо.
Тихон Ильич послушно отошел к отечественным, наугад приподнял тяжелую и скользкую крышку пианино, взглянул на черно-белый оскал клавиатуры, но притронуться к ней не решился. Дальше стояли точно такие же гладкие и холодные ящики, а между ними бесшумно передвигалась коротенькая пожилая толстуха в сером халате. Толстуха смахивала с пианино невидимую пыль, приподнималась на носки, чтобы достать тряпкой сверху, и тогда на ногах у нее взбухали синие узлы, а из-под халата выглядывало сиреневое трико с туго впившимися в тело резинками. Тихон Ильич посторонился, пропуская толстуху, и осторожно, боясь прищемить пальцы, опустил крышку инструмента.
— Ну как? Присмотрели подходящее? — Молодой человек повернулся к нему. — «Заря» не устраивает! Импортное желаете?
— Да нет… видите ли… — замялся Тихон Ильич, — мне позвонить надо… Простите, я сейчас…
Телефон-автомат он разыскал на противоположной стороне улицы, но из дому никто не отвечал: должно быть, жена уже выехала, а Светлана еще не вернулась из института.
Тихон Ильич стоял в тесной будочке, прижимая к уху попискивающую трубку, и жалел о том, что приходится терять уйму времени зря, когда жена могла бы прекрасно обойтись и без него. Ведь все равно он ей ничем не поможет, потому что играть не умеет да и вообще ни черта не смыслит в этих полированных гробах. «Какие-то там импортные, экспортные… Черт их знает! Догадается она хоть Светлану с собой взять или эту, Людмилу Борисовну свою? Надо же кому-нибудь сыграть на нем, послушать. А то, чего доброго, артист этот подсунет хлам какой-нибудь, иди потом доказывай, — думал он, прислушиваясь к гудкам. — У нас всегда не по-людски получается…»
Когда же он, так и не дозвонившись, вернулся в магазин, толстухи в салоне уже не было, за столом по-прежнему сидел молодой человек в черном костюме, а возле него суетился небритый малый с оплывшим помятым лицом. Малый был в мешковатом коричневом пальто, зеленой шляпе, из-под которой клочкасто торчали длинные волосы неопределенного цвета.
— Витя, — заискивающе говорил он, — тебе-то ничего не стоит… Ты не беспокойся, Витя… Я сейчас же исчезну… Меня ведь на летнюю эстраду зовут… Ты сам понимаешь, там у них лабухи… Дешевка, конечно… А они тоже хотят иметь публику… Ты приходи, Витя, когда меня возьмут… Обязательно приходи, старик… Ветлугин не подкачает!.. Ты посмотришь… Меня там будут носить на руках… Ну, а сейчас для души что-нибудь, а?.. Сто лет не прикасался… Давай, а?.. Мы потихонечку… Можно?..
Малый топтался около стола, нагибаясь, близко заглядывал Вите в лицо, натянуто хихикал, хотя было видно, что ему совсем не весело, а худо и тоскливо. Витя старался незаметно отстраниться от него, нетерпеливо ерзал на стуле, и во всем аккуратном облике его чувствовалась нарочитая озабоченность.
— Да мне-то что? — говорил он, глядя в сторону. — Мне не жалко… Ты же сам знаешь, что без покупателя не разрешается… А я — что?.. Я — пожалуйста… Дождь вот льет, ну и нету никого. Ты же сам здесь работал, знаешь…
Тихон Ильич остановился в нерешительности, а малый подмигнул Вите, радостно потер красные руки, расстегнул верхние пуговицы пальто и принялся разматывать грубый вязаный шарф.
— Так вот же тебе покупатель, Витя, — глядя на Тихона Ильича, громко сказал малый и засунул шарф в карман пальто. — Вы, конечно, покупатель? Проходите, пожалуйста… Проходите… Прошу…
Он по-хозяйски широко повел рукой, первым шагнул к пианино, с привычной ловкостью бесшумно открыл крышку инструмента, сощурил глаза, словно приглядываясь к чему-то, спрятанному между клавишами, а лицо его приняло отсутствующее и грустное выражение.
— Вот, пожалуйста… Очень вам рекомендую… Это солидная немецкая фирма… Обратите внимание… Вот… Ничего, ничего… Не беспокойтесь, пожалуйста, — приглушенно говорил малый, поглядывая то на Тихона Ильича, то в глубину зала, где сбоку, за шторкой, белела узкая дверь. — Вы не беспокойтесь, пожалуйста. Мне ничего не нужно. Я прихожу сюда иногда. Так сказать, помогаю покупателям на общественных началах. Не все же понимают… Есть различные фирмы… Вот… Прошу… Вы можете даже послушать…
Его руки, легко и как бы не прикасаясь вовсе, скользнули по клавишам, на секунду замерли, и Тихону Ильичу внезапно почудилось, что рядом с ним и в то же время где-то глубоко внизу кто-то негромко вздохнул, а затем порыв ветра бросил тысячи звонких капель в широкие окна салона. Стекла в них дрогнули и певуче отозвались на этот порыв.
У Тихона Ильича вспотели ладони.
Он не знал, хорошо или плохо играет этот небритый подозрительный тип с шутовскими ухватками. Он даже мелодии не улавливал, а только понимал, что играющему для него человеку сейчас грустно и на душе у него тяжело, а заискивающая угодливость и шутовство его не настоящие, а напускные.
Тихону Ильичу даже подумалось вдруг, что он мог бы взять этого малого с собой на Урал. Перед отъездом в «поле» к ним в НИИ часто приходили наниматься на сезон рабочими какие-то студенты, десятиклассники, временно не работающие и всевозможные почитатели геологической романтики, для которых работа в тайге представлялась в виде меланхолических песен у затухающего костра, неизбежных подвигов, спасательных вертолетов и вообще сплошного удовольствия. Отделаться от них бывало нелегко. «А этого, пожалуй, можно было бы взять, — подумал Тихон Ильич. — Конечно, можно… Пусть поработал бы на съемке, в маршрутах помотался. Там из него, может, человек получился бы… Ведь это унизительно: лебезить перед каким-нибудь отутюженным Витей, приставать к покупателям, на выпивку выпрашивать… Неужели он сам этого не понимает?..»
Тихон Ильич был уверен, что малый, кончив играть, непременно попросит у него денег. И не просто попросит, а скажет с улыбочкой, с этакой трусливой лакейской наглостью в голосе: «Нельзя ли одолжиться у вас до лучших времен?..» Или еще что-нибудь скажет, но обязательно попросит. И он заранее приготовился отчитать его, сказать, что никто не просил навязываться со своими услугами и что нужно заниматься делом, а не попрошайничать. Тихон Ильич видел уже мысленно, каким станет лицо у этого малого, когда он ничего не даст ему, да еще и отчитает как
