провела тот год, таскаясь по улицам, покрытым грязью со снегом, с сережкой в кулаке, в ожидании менструации. Я была уверена, что кровь появится, как только я найду Армина. Так я думала тогда, вот так эпически и ограниченно, как делают только двенадцатилетние девочки. Но кровь, к моему разочарованию, появилась сама собой, липкая и болезненная, в разгар лета, при матери, слишком озабоченной ограничениями подачи электричества, чтобы мне что-то объяснить. Ты сказала «кровь как кровь» и пожала плечами. Теперь, когда кровь была у нас обеих, она больше не была чем-то особенным. Вещи обладали своими сверхъестественными свойствами, только если происходили с одной из нас. Тогда та, другая, могла нафантазировать то, чего ей не хватает. Сейчас мы должны были ждать следующего различия, которое нас одновременно и удалит друг от друга, и сблизит. Но все-таки ты заботилась обо мне, пока моя большая мать была занята редактированием журнала о лучшей жизни. Ты посоветовала, когда мне больно, жевать петрушку. Согреть тряпку у печи и приложить ее к почкам, под майкой. Напрячься утром на унитазе, чтобы вышло как можно больше этого. Ты мне сказала, что боль – это хорошо. Проблема – когда не болит и застигает тебя врасплох.
«Не только кровь, – сказала я тебе с отвращением на школьном дворе. – Там не все жидкое. Вылезает и еще что-то, такое вязкое…».
«Ну, разумеется».
«Разумеется – что?»
«Это частички. Из тебя, изнутри».
«Частички чего?»
«Того, где должен быть ребенок».
Я посмотрела на тебя изумленно. У тебя и твоей матери был разговор. Твоя мать – которая в разгар весны ходила в магазин в шлепанцах на деревянной подошве и вязаных носках, с волосатыми ногами и некрашеной головой. Она тебе рассказывала о младенцах, в то время как моя лишь молча пополняла запас толстых гигиенических прокладок в шкафчике под умывальником – там, куда папа никогда не заглядывает.
Моя мать – самая крупная на родительском собрании, отекшие ноги выпирают из бирюзовых ремешков сандалий – не села рядом с твоей, никто не сел. Как будто ее трагедия – вшивость. Позже она испекла пирог со шпинатом и велела мне отнести его несчастной госпоже Берич, хотя прекрасно знала, что фамилия не настоящая. Мне было стыдно. Я вывалила пирог в канаву, ту, что проходит вдоль забора разрушенной мечети, на полпути к тебе. Из кустов появились кошки: стая тощих, хромых и полуслепых кошек пришла съесть доброту моей матери. Одна, самая крупная, без половины хвоста и слепая на один глаз, хищно повернулась к моему беззащитному телу. Хотела меня убить, я видела это в ее глазу, но в последний момент передумала и занялась кускам пирога на земле. Я благодарно кивнула и молча засунула пустую посудину в рюкзак. И пошла к реке, храбро сдерживая слезы. Я никогда тебе об этом не рассказывала, про кошек и пирог. Хранила эту тайну вместе со всеми другими, которые могли хоть немного тебя задеть. Не передала тебе слова, которые Милан Касапич сказал на уроке физкультуры, о том, что мусульмане подтирают задницу рукой. Не сказала тебе, что у тебя порвались колготки на святосавском концерте, только предложила нам встать в последнем ряду хора. Не рассказала и того, что говорил мой отец в тот день за столом, пока мы ужинали жилистым утиным мясом, как будто ничего не произошло.
«И неудивительно, знаешь ли, ведь парень-то был проблемным. Это был просто вопрос времени, когда произойдет какая-нибудь гадость».
«Молодой Берич?» – спросила моя мать, обгладывая ножку. От жира мелкие волоски над ее губой слиплись.
«Берич. Он такой же Берич, как я Мустафа. Его мать опять приходила в участок, сегодня».
«А что она хочет теперь?».
«Спрашивала, нет ли каких новостей… Как будто мы ебаный «Танюг».
«И что ты ей сказал?» – спросила моя мать, отрывая мясо с мертвой птицы.
«Что я ей скажу? У нас через полгода закрывают дело. Пусть радуется, что он не кончил как Хабдич. Такие сейчас времена, люди исчезают, что она думает? Что у нас такое в первый раз? Говорит: «Не надо так, товарищ начальник, наши дочери учатся вместе». Представляешь? Неужели я настолько непрофессионален, что все брошу и начну разыскивать этого дебила только потому, что ее дочь случайно сидит за одной партой с Сарой?»
«Ну надо же!» – сказала мама между двумя кусками.
«Но я ей высказал все, что у меня накопилось. То, про собак, и еще кое-что… Я все ей сказал, в присутствии всех наших из отделения. И Шушич был, и Тарабич. Все слышали, мне было что ей сказать».
«Серьезно?»
«Серьезно. Я, знаешь, не мог больше терпеть. Я ей сказал, что вся эта шпана, все, кто исчез, и Хабдич, и Шехич, и вся их компания (тут отец поднял утиную ножку как судебный молоток), шли первыми подозреваемыми по делу о преступлении против наших собак и что это был только вопрос времени, когда кто-нибудь сорвется и что-нибудь такое отхерачит. Так и сказал».
«А она что?» – спросила мама с гордостью.
«А что ей несчастной сказать, «Мой Марко никогда бы не обидел никакое животное», а еще и называет его Марко… Я ей сказал под конец, что мы сделаем еще несколько плакатов, хотя в наше время это совсем не так легко и не так дешево, ну да ладно, сделаем для нее – и пусть расклеит их везде, где хочет. Еле от нее отделались…»
Обглоданные кости они оставили на большом цветастом блюде, которое мама использовала по особым случаям. Что было в тот день? Годовщина брака? Окончание школы? Не знаю. Но это проклятое блюдо было оскорблением моему распущенному «хвосту».
«Ты ничего и не поела», – сказала мать с пренебрежением.
«И правильно. Сара у нас модель, ей ни к чему наедаться», – сказал отец и заговорщически подмигнул мне.
Мама на это закатила глаза и принялась убирать со стола.
«Поможешь мне или модель чем-то занята?»
Отец взял из моих рук палку и заковылял к дивану. Ленивая нога, так он ее называл. Или же проклятая ленивая нога, если его кто-то спрашивал, почему он не мобилизован.
«Если бы не эта ленивая нога, научил бы тебя твой папка ездить на велосипеде, это полезно для фигуры», – сказал он в тот день, когда школа устраивала велогонку. И: «Если бы не моя ленивая нога, ходил бы папка с тобой на рыбалку». И еще: «Если бы не моя проклятая ленивая нога, всех бы их твой папка урыл». Где-то существовал тот, другой отец, у которого обе ноги были безукоризненны, который учил меня ездить на велосипеде и ловить рыбу, который ходил на родительские собрания и потом, выйдя, вез меня домой и убивал нехороших людей. Может быть, тогда кто-то другой был бы начальником полиции, какой-нибудь бедняга без глаза, без пальца или без почки. Кто-то, кто нашел бы Армина. Другие отцы были там, в той темноте. Их дочерям присылали благотворительные посылки, в которых лежали ароматизированные салфетки из Норвегии и маленькие фотки с футболистами. Мой отец по-прежнему оставался здесь, сидел развалившись на нашем диване с большой чашкой зеленого чая в руке, потому что зеленый чай хорошо действует на метаболизм.
«Папка бы разделался с гадами, – говорил он, – но папка делает что может и где может, здесь, у нас, на своем месте. Папка делает что может».
Мы
