как линейный процесс распада древнерусской общности упрощают ситуацию и не учитывают сложности и многослойности языкового процесса в Западной Руси, где зачастую сочетались, на первый взгляд, прямо противоположные тенденции.
Процесс полонизации западнорусского языка носил далеко не всеохватный характер и был весьма неравномерным. В первую очередь, он охватывал светские сферы: делопроизводство, светская литература, частная переписка, разговорная речь. Неравномерна была полонизация и в социальном разрезе: разумеется, в наибольшей степени полонизированной оказывалась западнорусская речь аристократии; в речи нижестоящих социальных групп польское влияние было заметно слабее.
Нередко такая неравномерность сказывалась на языке даже в рамках одного источника. Например, язык Баркулабовской летописи в целом отражает языковые реалии православного мещанства, однако, содержит вставки на «аристократическом» языке (например, описание Брестского церковного собора), которые резко выделяются на фоне остального текста.
Кроме того, несмотря на сложное положение западнорусского православия в литовско-польском государстве и, как следствие, ослабление церковнославянского языкового влияния, говорить о полном угасании связанной с ним письменной традиции нельзя.
Полонизация языка воспринималась православными книжниками как зло: «Учение святых писаний зело оскуди, паче же словенскаго языка, и вси человицы приложишася простому несвершенному лядскому писанию, сего ради в различныа ереси впадоша, не ведуще в Богословии силы совершеннаго грамматическаго славенскаго языка» [Цит. по. 26, с. 133].
Более того, по мере усиления польско-католического давления на Западную Русь интенсифицируются попытки возродить и укрепить письменную традицию, ориентированную на церковнославянский язык. В XVII веке основным центром такого рода западнорусской православной книжности становится Киев, находившийся под защитой казаков (затем — и Московского государства) и потому избавленный от давления со стороны поляков и униатов.
Однако на протяжении XVII века традиционная русская православная книжность еще была жива и на остальных западнорусских землях, в том числе и в Белоруссии. В это время получает развитие силлабическая духовная поэзия, представленная в том числе выходцами из Белоруссии Симеоном Полоцким и Филофеем Утчицким{29}. Их произведения отличает выраженная ориентация на церковнославянский язык и традиции старой русской письменности.
Таким образом, к XVII веку на Западной Руси сложилась двойственная языковая ситуация.
Образованный православный западнорусский человек оказывался одновременно погруженным в два культурно-языковых пространства: пространство польскоязычной культуры Речи Посполитой и пространство православно-русской книжности с ее языковым консерватизмом и ориентацией на церковнославянский канон.
Между этими двумя пространствами сложилась своеобразная промежуточная зона, куда входили в большей или меньшей степени полонизированные западнорусские говоры и светский письменный язык. Эту двойственность языковой ситуации весьма ярко описывает белорусский историк Игорь Марзалюк на примере Симеона Полоцкого, который, по утверждению историка, в быту был польскоязычен: «Характер записей Симеона Полоцкого, его примечания к произведениям, позволяют, как нам кажется, довольно точно высказаться насчет того, какой язык был для него основным средством коммуникации, а также судить о степени интегрированности Симеона Полоцкого в латино-польскоязычную культуру Речи Посполитой. Показательно, что Симеон Полоцкий, когда писал свои вирши по-великорусски или по-старославянски, очень часто использовал латинскую графику. Это касается не только произведений, написанных им в конце белорусского периода творчества („Oratio“ Алексею Михайловичу (1657(?)), „Hdarini Caryci“ (1660)), но и стихов, написанных им уже в Москве с 1664 по 1667 гг. Интересно, что многие написанные кириллицей черновые тексты московского периода имеют польскоязычные названия или разъяснительные пометки по-польски, которые автор делал сам для себя. Другой москвофил — ближайший товарищ Симеона Полоцкого, могилевец Игнатий Иевлевич — писал свои автобиографические воспоминания по-польски. Однако фактом является то, что языковая полонизация при сохранении православной (или униатской) конфессиональной принадлежности, не приводила к утрате этнической самоидентификации, сознания своей принадлежности к „русскому народу“»[перевод с белорусского, 30].
Эта двойственность языковой ситуации, как представляется, и заложила основания для формирования конфликта на почве национально-языковой идентичности в Белоруссии и на Украине.
С одной стороны, общность церковно-языковой традиции поддерживала культурную связность Западной и Восточной Руси. Несмотря на то, что светские языковые регистры Восточной и Западной Руси достаточно сильно отдалились друг от друга, их церковные традиции оставались тесно связанными, а церковнославянский и производные от него формы русского языка оставались универсальным средством коммуникации между православными всей Руси. Очевидно, именно общность церковно-языковой традиции позволила тому же Симеону Полоцкому, а также многим другим западнорусским мигрантам в Великороссию (Епифаний Славинецкий, Димитрий Ростовский, Феофан Прокопович, Иоиль Быковский), найти там свое место.
Геополитическое и культурное возвышение Великороссии в XVII–XVIII веках превратило ее в нового лидера восточнославянского мира. В этом качестве она окончательно закрепляется с крахом Речи Посполитой, когда все восточнославянские земли, за исключением Галиции и Карпатской Руси, были консолидированы в рамках Российской империи. Поэтому вполне естественно, что наряду с общностью церковно-языковой традиции в Новое время оформляется идея и общего светского литературного языка для всех восточных славян — как это было в древнерусский период.
Разумеется, на эту роль выдвигается восточнорусская языковая норма, которая, как было показано выше, в наибольшей степени сохранила преемственность литературной традиции древней Руси.
Однако если в Великороссии церковная и светская языковая традиции развивались в тесном взаимодействии, то в Белоруссии и на Украине они оказались фактически в изоляции друг от друга. Русский литературный язык, сложившийся в Великороссии, представлял собой естественный синтез церковнославянских и разговорных элементов, обогащенный позднейшими заимствованиями из западных языков (прочие заимствования представляют весьма незначительный пласт лексики).
В Западной Руси светские языковые регистры оказываются под монопольным воздействием польского, в то время как церковнославянский замыкается в «гетто» церковной жизни, которая, в свою очередь также приходит в глубокий упадок за годы польско-литовского владычества.
К примеру, единственная сохранившаяся к 18 веку на территории Белоруссии православная Могилевская епархия находилась фактически на грани выживания. Основная масса белорусского населения была обращена в унию, внутри которой шло интенсивное замещение старой русско-православной традиции латино-польской. В результате большинство униатского духовенства практически не владело церковнославянской грамотой и нередко было в быту польскоязычно, а старые церковнославянские служебники изымались и заменялись польскими (это, в частности, зафиксировано в воспоминаниях старожила Могилевской губернии Якова Чеботько). Поэтому вполне понятно, что влияние церковнославянского на разговорную речь белорусов в этот период стремилось к нулю.
Западнорусская письменная традиция фактически прервалась на территории Белоруссии к концу XVII века, но и этот западнорусский письменный язык на поздних этапах своего существования фактически представлял собой переложенный на кириллицу польский текст. В качестве «высокого» светского языка к XVIII веку монопольно утверждается польский, вся повседневная, бытовая жизнь Белой Руси находится под устойчивым польским влиянием. Поэтому неудивительно, что белорусские говоры стремительно насыщаются полонизмами.
Впрочем, степень полонизации разговорного белорусского языка была неодинаковой в социальном разрезе. Наибольших размеров языковая полонизация достигала у социальных групп, находившихся в тесном контакте с польскими элитами
