отлучке), Дмитрий Иванович — в рядах Советской Армии. Всё равно, человек пять-шесть обреталось. А теперь самое главное в старом доме — запах дыма! Грибоедов писал: «и дым Отечества нам сладок и приятен». Как это по-русски! Дым сопровождал всё детство. У крёстной дома всегда пахло дымом. Вкусно и уютно. Когда была в гостях у тети Шуры, отцовой родной сестры, (я была совсем ещё сопливая, может года три было, потому что почти ничего не помню) то впервые вдохнула в себя дым от бани, топившейся по-чёрному. Баня стояла на пригорке, к ней вела тропинка от речки. Тётя Шура таскала воду, а я смотрела во все глаза, вдыхала запах кустов и дыма. Никогда не забуду запах дыма и молочной затирухи на берегу пруда в деревне Ручеёк в гостях у другой Васёны, тоже староверки, матери Анны Сафроновны, жены Пети Большого! Запах дыма из русской печки в Давыдовке. Огонь вымахивает из-под чугуна — один запах, треск дров. Угли раздвинуты, начинают покрываться пеплом — время ставить пирог в подпечке — другой запах. Баню растапливаешь, дым едкий, им давишься, в носоглотке горько, потом голова начинает болеть. Дым уличных костров, осенью и весной… Песня есть «Листья жгут». Дым при жарке шашлыка… Старый дом сломали и поставили новый с флигелем, два окна — на улицу, два — во двор. В нём уже дымом не пахло: подведён был газ в голландку, в плиту, а в сенях тоже стояла газовая плита для летних хлопот. Расположение комнат было иное. Входишь — просторные сени, тут варили еду летом и тут же обедали. Мухи, конечно. Их гоняли полотенцами, но толку мало. Дальше направо — дверь в зимнюю кухню. Входишь — налево, русская печь, которой не пользовались, кроме дяди Вани, которому она служила кроватью. Направо — посудный шкаф, в котором хранилось что-нибудь вкусненькое и немудрящая крёстнина посуда: несколько тарелок, моющиеся только изнутри, вилки, ложки, мутные стаканы. Рядом со шкафом справа — окно, ведущее во двор и стол около окна, за которым обедали зимой, иногда летом. В углу — сундук, а дальше дверь из двух половинок в зал и плита с конфорками — изобретение советских людей, кормившее и согревавшее не одно поколение: в зал выходит тёплая сплошная стена, а со стороны кухни — топка, и — пожалуйста, стряпай на плите. Не ленись затапливать, да задвижку открывать. Входишь в зал (там всегда было прохладно, и летом, и зимой). Справа — крёстнина кровать, над кроватью портрет моей матери в рамке, густо засиженной мухами. Слева — тоже кровать, но за перегородкой и у голландки, за занавеской. Напротив входа — тот же самый комод, над ним то же самое старое-престарое зеркало. Комод накрыт всё той же вязаной скатертью. В двух верхних ящиках — фотографии и какая-нибудь ерунда. В длинных ящиках — бельё, одежда и какие-нибудь полотенца, дешёвые отрезы, которые крёстная доставала и дарила. Был и шифоньер в углу, пустой или какое-нибудь старое барахло в нём висело. Ни у дяди Вани, ни у тёти Васёны никогда никакой хорошей одежды не было. Дочери старались одеваться хорошо. А крёстная даже не помышляла об этом. В новом доме тоже были запахи. Свои, специфические…
УЛИЦЫ ГОРОДА. Улица крёстной называется Боевая. Наверное, Турханка была рубежом. Вдоль речки шла оборона в годы Гражданской войны. На горе, откуда видна четвёртая мельница и где было стойло коров, мальчишки, мои ровестники, находили гильзы от патронов. За Бугуруслан шли тяжёлые бои. Чапаевская дивизия здесь воевала. Фрунзе и его штаб были в городе. В центре, в садике имени Ленина до сих пор есть братская могила. Будучи школьницей, я читала фамилии тех, кто лежит в ней. Сейчас всё закрашено и забелено. Улица Партизанская, где жила Катя. Название говорит о себе. Наверное, там был лес и в нём скрывались партизаны… Другие названия улиц — совсем советские: Коммунистическая (Дворянская), Революционная (Соборная), Ворошиловская, Фрунзе, Красноармейская, Красногвардейская, Чапаевская, Ленинградская, Московская, Рабочая. Узнать бы дореволюционные… Зинин второй муж, Василий, и она с ним, жили в части города за лётным училищем, которая называлась Голодаевка. За крёстниной Турханкой идёт вверх по склону горы Слободка. Опять история. В семнадцатом веке на окраине городов селили солдат. Места их обитания стали называть слободами. На слободке живут как в деревне: разводят скот, содержат большие огороды. Воду берут из уличных колонок. Там есть улица Аксакова. Как-то молодой человек подошёл к колонке за водой. Я у него спросила: «А почему улица называется именем Аксакова? Кто это такой?» Парень ответил: «Писатель, а нет, поэт». Я ему подсказала: «И писатель, и поэт».
СОСЕДИ КАРПУХИНЫ-ИНЮТИНЫ
В моей жизни они сыграли главенствующую роль. Жили тихо. Была общая кухня-коридор, разъединяющая дом на две половины: лучшая, окнами на улицу, принадлежала Инютиным; худшая, меньшая, окнами во двор — Анне Тимофеевне. Она, оказывается, ещё до войны жила в Бугуруслане на Стахановской, 76 с другим мужем-инвалидом. Он умер, а квартира досталась Анне Тимофеевне. Можно сказать, что жили мы чуть ли не одной семьёй. Общими были двор, огороды, колонка, кухня, радио… Мария Павловна Карпухина была ленинградка, вдова. Её муж был капитан и погиб во время Великой Отечественной войны на Чёрном море. Детей, Юру шести лет и Люсю пяти лет, она сумела вывезти по Ледовой дороге через Ладожское озеро. Мечтала увезти своих сирот в самую глухую деревню, чтобы корова была, чтобы детей накормить. Мария Павловна оказалась в глубоком тылу, в провинциальном городке Бугуруслан и стала работать швеёй. Много горя видела и сама и дети. Люся рассказывала, что их мама шила фуфайки, помогали ей девушки из соседних деревень. На праздники девушки уезжали домой, и Люся с Юрой ждали их возвращения, потому что они привозили молоко, хлеб и кормили детей. Спали Люся с Юрой на груде тряпья и фуфаек.
Мария Павловна пекла такие вкусности, что и до сих пор я таких не ела. Например, она взбалтывала белки с сахаром и запекала на промасленной бумаге. У них всегда была вкусная и богатая пища: масло сливочное, сыр, сметана. Сыр они ели головками. Обрезали восковые корочки, нарезали тонкими ломтиками и несли в свою комнату. Часто и гостей кормили, поили чаем. Люся была в их семье золушкой, хотя и родная дочь матери. Мария Павловна ей говорила, что в Ленинграде, когда забеременела ею, хотела сделать аборт, но по стечению обстоятельств не сделала. А старость горевать и смерть принимать пришлось как раз у Люси. Люся всё
