Мы придем к такому же выводу, если взглянем на события того дня еще с одной стороны. Давай сравним тайю, с которой я сблизился накануне, с этой женщиной. С той мы провели целую ночь без сна, с этой — лишь недолгое время находились в одной лодке. Но в моем чувстве к той и к другой не было ни малейшего различия. Я даже не знаю, которая из них доставила мне большее наслаждение. А значит, моя любовь (если считать, что таковая вообще существует) была совершенно одинакова в обоих случаях. У меня было такое ощущение, будто правым ухом я слышу звуки сямисэна в эдоском квартале любви, а левым — плеск воды в реке Сумиде, причем обе мелодии подчинены некоему единому ритму.
То, что случилось со мной в тот день, было для меня откровением. Но ведь ничто так не повергает человека в тоску, как откровение. Я смотрел, как эта женщина с синеватыми следами выщипанных бровей «плавным, крадущимся шагом» уходит в весенние сумерки, и на душе у меня было невыразимо тоскливо. Разумеется, то была не любовная тоска. Просто я понял, что и она испытывает нечто подобное. Об этом можно было догадаться хотя бы по тому, как застыла в неподвижности ее рука, которой я коснулся...
Что? Тайю из Ёсивары? Тайю была полной ее противоположностью: маленькая, похожая на куклу женщина.
3
Ёноскэ. Ну вот, и весь мой рассказ. Итак, если включить в общий счет любовные похождения, подобные этому, как раз и получится, что я склонил к любви три тысячи семьсот сорок две женщины.
Приятель. Да, после того, что ты рассказал, эта цифра кажется вполне вероятной. Только...
Ёноскэ. Что «только»?
Приятель. Боюсь, что твой рассказ отнюдь не столь невинен. Теперь мужья и отцы десять раз подумают, прежде чем отпустить своих жен и дочерей из дому.
Ёноскэ. Пусть так, но все, о чем я рассказал, — правда, и тут ничего не поделаешь.
Приятель. Теперь-то уж, надо думать, без отлагательств выйдет правительственный указ, запрещающий мужчинам и женщинам находиться вместе.
Ёноскэ. Да, по-видимому, он выйдет на этих днях. Только я к тому времени буду уже на острове Женщин.
Приятель. Как я тебе завидую!
Ёноскэ. Напрасно. Что там, что здесь — не такая уж большая разница.
Приятель. Да, если считать на твоих счетах, выходит, что так.
Ёноскэ. Что ни говори, наша жизнь призрачна, точно пена на воде. Ну, а теперь давайте слушать песню.
1918, апрель
Ведьма[98]
озможно, вы не поверите мне. И даже подумаете, что я лгу. Ведь то, о чем я расскажу вам сейчас, случилось не в давние времена, а в годы Тайсё[99]. Более того, в том самом Токио, к которому мы так привыкли. Где по улице мчатся трамваи и автомобили, где в доме непрерывно звонит телефон, где в газетах пишут о забастовках и женском движении. И сколько бы я ни уверял вас, что событие это, достойное пера По или Гофмана, действительно произошло в одном из уголков этого большого города, вы ни за что мне не поверите, и пусть на улицах Токио горят миллионы фонарей, невозможно рассеять мрак, окутывающий город с заходом солнца, и вернуть день. Так же как невозможно нарисовать карту загадочного мира, таящегося в глубинах природы, сколько бы ни говорили, что радио и самолеты покорили ее. А раз так, почему в Токио, озаренном светом цивилизации, таинственные духи, которые наглеют обычно в то время, когда люди спят, не могли бы иногда случайно сотворить чудо, подобное, скажем, такому, которое произошло в погребке Ауэрбаха[100]? И не только иногда и случайно. Если позволите, то скажу: вы, наверно, замечали, что рядом с нами расцветают, будто ночные цветы, сверхъестественные явления. Вам приходилось, например, видеть, как поздней зимней ночью на Гиндзе соберутся в кучку несколько бумажек и кружатся на ветру. Попробуйте, любопытства ради, сосчитайте, в скольких местах это происходит. От Симбаси до Миякобаси[101]— в трех местах справа и слева — в одном, и непременно вблизи перекрестков. Вряд ли это можно объяснить воздушными потоками или еще чем-нибудь в этом роде. Приглядитесь более внимательно, и в каждой кучке вы непременно заметите красную бумажку — это либо клочок кинорекламы, либо обрывок тиёгами[102], либо спичечная этикетка,— но обязательно красного цвета. Стоит налететь ветру, и этот красный клочок первым взвивается вверх, будто хочет увлечь за собой остальной мусор. Из легкой песчаной пыли как бы доносится тихий шепот, и клочки белой бумаги, разбросанные там и сям, мгновенно исчезают с асфальта. Нет, они не исчезают насовсем. Сначала они быстро кружатся, а потом плавно летят, будто плывут. И когда ветер стихает, происходит то же самое — красная бумажка, как я заметил, утихомиривается раньше других. Даже вам такое не может не показаться странным. Я-то, конечно, нахожу это удивительным и, по правде говоря, раза два-три останавливался на улице и пристально глядел на непрерывно кружащиеся в обильном свете ближайшей витрины обрывки бумаги. Я заметил,— если так смотреть, можно различить, правда смутно и неясно, обычно невидимые человеческому глазу вещи, так же, как можно увидеть сливающихся с темнотой летучих мышей.
Однако странным в Токио кажется не только мусор, кружащийся на Гиндзе. Иногда с удивительными вещами, противоречащими здравому смыслу, можно столкнуться и в ночном трамвае. К чему, например, красный и синий трамвай[103], едущие по безлюдным улицам, останавливаются на остановках, где нет ни души? Если вы не верите мне, как и в случае с бумажным мусором, возьмите и проверьте, хоть сегодня ночью. Особенно часто это случается на линиях Досака и Сугамо, хотя трамваи там совершенно такие же, как везде. Да вот взять хотя бы недавний случай. Дней пять назад ночью красный трамвай, на котором я ехал, остановился как раз у Даигосакасите на линии Досака, хотя на остановке не было ни одного человека. Причем кондуктор, дергая за веревку звонка, наполовину высунулся из вагона и, как обычно, крикнул: «Есть кто-нибудь на посадку?» Я сидел неподалеку от него и сразу же выглянул в окно. И что же? Ни у столба на остановке, ни на широкой ночной улице, где все двери домов были закрыты, не оказалось ни души. Лишь луна тускло светила сквозь легкую дымку. «Странно!» — подумал я, кондуктор дернул за веревку, и трамвай поехал. Однако я продолжал глядеть в окно, и по мере того, как мы отъезжали, мне стало казаться, что в лунном свете маячат, все уменьшаясь, человеческие тени. Возможно, это игра моего больного воображения, но зачем же тогда кондуктор красного трамвая, мчавшегося вперед, остановил его там, где не было людей? И притом такое случалось не только со мной, но и с несколькими моими приятелями. Так что вряд ли можно сказать, что кондуктор трамвая в тот раз просто спросонья остановил трамвай. Один из знакомых рассказывал мне, что однажды он одернул кондуктора: «Не видишь, что ли? Никого нет!» Кондуктор же изумленно возразил: «А я думал, там полно народу».
