— Вы смеетесь надо мной, дядя…
— Этого еще недоставало!
— … но клянусь, я говорю правду! Чувство, которое я испытываю к Регине, не имеет названия, оно совершенно неизвестное, свежее, сладчайшее, возвышенное, как она сама. Этого чувства не существовало до нее, ведь его может внушить одна она… Ох, дядя, дядя, вы говорите, что, несмотря на ваш богатый жизненный опыт, вам это чувство неведомо, и это неудивительно, ведь ни одному человеку еще не доводилось испытывать того, что испытываю я!
— Прими мои самые искренние поздравления, дорогой друг! — сказал генерал, смакуя последние капли своего кофе. — Повторяю, этим ты мне с самых разных точек зрения доставляешь настоящую радость — первую, которой я тебе обязан. И не принимай буквально все то, что я тебе говорил об обществе до того, как мы сели за стол: это был кошмар, привидевшийся мне на голодный желудок… Ах, — продолжал старый дворянин, поудобнее устраиваясь в кресле и щурясь от удовольствия, — полагаю, я ничем не рискую, если скажу, что для полного счастья мне не хватает вот этой щепотки испанского табаку.
— Поверьте, дядюшка, — продолжал Петрус, — я вам очень благодарен за то, что вы приняли живейшее участие в моем счастье.
— Ошибаешься, дорогой Петрус, или, вернее, ты не совсем меня понял.
— Вы были очень любезны, дядя, сказав, что совершенно счастливы.
— Да, но меня радует не только твое счастье.
— Что же еще, дядя?
— Я втайне радуюсь тому, какие муки твое счастье принесет другому.
Петрус бросил на дядю вопрошающий взгляд.
— А этот другой — мой злейший враг, — продолжал генерал, — и все, что может причинить ему неприятность, приносит мне удовлетворение. Как видишь, дружок, из твоего счастья я беру лишь малую толику, которая мне причитается; можешь меня не благодарить и продолжать свой рассказ. Только сначала отведай рому и скажи свое мнение. Ну как?
Генерал по-прежнему сидел развалившись в кресле. Он сцепил руки на животе и стал вертеть большими пальцами, приготовившись слушать.
— Как странно, дядя! — заметил Петрус. — Я не понимаю, о чем вы говорите. Но я словно предчувствую большое несчастье!
— Тебя в самом деле ожидает или счастье, или несчастье, в зависимости от того, как ты к этому отнесешься. Но и в том и в другом случае я не могу нанести тебе удар, не подготовив тебя к нему. Я скажу тебе правду только после того, как ты завершишь свой рассказ.
— Да мне нечего вам поведать, дядя, я уже все выложил. Я люблю, вот и все.
— Однако есть одна немаловажная вещь, о которой ты умолчал, мой дорогой.
— О чем же, дядя?
— Ты мне сказал, что любишь; верно. Но не сказал, любят ли тебя.
Лицо Петруса залила краска, что и было самым красноречивым ответом. Но Петрус сидел в тени, генерал не заметил его румянца.
— Что же мне вам на это ответить, дядя?
— Ты не понимаешь, что меня интересует? Я хочу услышать, любит ли она тебя.
— Я никогда ее об этом не спрашивал.
— И правильно делал, мальчик мой: о таких вещах не спрашивают, их угадывают, их чувствуют. И что ты почувствовал? Что угадал?
— Не скажу, что чувство, которое я внушил мадемуазель де Ламот-Удан, так же сильно, как мое, — дрожащим голосом отвечал Петрус, — но мне кажется, что Регина встречается со мной с удовольствием.
— Извини! Теперь ты меня не понял. Хорошо, я уточню свой вопрос. Полагаешь ли ты, что в сложившихся обстоятельствах, то есть при условии взаимной симпатии, мадемуазель де Ламот-Удан приняла бы твое предложение и согласилась стать твоей женой?
— Ах, дядя, мы не настолько близко знакомы!
— Но если ничто в обычном чередовании дней и ночей не изменится, вы придете к этому, мой мальчик, в один прекрасный день или в одну прекрасную ночь.
— Дядюшка…
— Ты не хочешь на ней жениться?
— Но, дядя!..
— Не будем больше об этом, распутник!
— Умоляю вас, дядя…
— Хорошо, давай поговорим!
— Да, давайте поговорим, ведь вы коснулись надежд, на которые я не отваживался даже в мечтах!
— А-а!.. Дорогой племянник, если ты сделаешь предложение мадемуазель Регине де Ламот-Удан, скажи, пожалуйста, положа руку на сердце, согласится ли она стать твоей женой? Прошу заметить, что в таком притязании нет ничего чрезмерного. Хотя твой отец — сущий разбойник, ты все равно потомок славного рода Куртене, мальчик мой. Наши предки правили Константинополем! Жослены уже были седовласыми старцами, когда у Ламот-Уданов только прорезывались молочные зубы. За их гербом — маршальский жезл Франции, за нашим — недоступная им императорская корона.
— Если уж говорить всю правду, дядя…
— Всю, мальчик мой!
— … или, во всяком случае, то, что я думаю…
— Скажи, что ты думаешь!
— Хотя я никогда не строил планов на будущее, но я думаю, что, если только моя бедность не явится препятствием, мадемуазель де Ламот-Удан не откажется от моего предложения.
— Таким образом, дорогой племянник, если вдруг — сразу тебе скажу, что это маловероятно, — я поправлю твое положение, оставив тебе часть состояния после своей смерти, — прошу заметить, что я весьма далек от подобной мысли, — итак, выражаясь точнее, дам тебе необходимые средства, признаю своим наследником и, следовательно, это препятствие будет устранено, то ты думаешь, что мадемуазель де Ламот-Удан согласится выйти за тебя замуж?
— Положа руку на сердце, думаю, да.
— Так вот, дорогой племянник! Повторяю тебе то, что уже говорил по поводу твоего друга, который отказался от креста: ты слишком наивен для своих лет!
— Я?
— Да.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что мадемуазель де Ламот-Удан не выйдет за тебя.
— Почему, дядя?
— Потому что закон запрещает женщине иметь двух мужей, а мужчине — двух жен.
— Двух мужей?
— Да, это называется двоемужие, или полигамия. По этому поводу в «Господине де Пурсоньяке» есть песенка.
— Я не понимаю ни слова из того, что вы говорите. Объяснитесь!
— Через две недели мадемуазель де Ламот-Удан выходит замуж.
— Это невозможно, дядя! — смертельно побледнев, вскрикнул молодой человек.
— Невозможно!? Ты говоришь как истинный влюбленный.
— Дядя! Небом вас заклинаю, сжальтесь! Говорите яснее!
— Кажется, я и так ясно выразился и расставил все точки над i: мадемуазель Регина де Ламот-Удан выходит замуж.
