Возглас Достоевского: «Если Бога нет, то все позволено!» – привел меня в сильнейшее замешательство. Потому что именно конечность бытия, его смертная завершенность, как мне казалось, обращала жизнь, лишенную Бога, в текучий календарный, почти животный быт со сменой циклов, времен года, обращения солнца, земли и луны, переходом человека в земной перегной, в бессмысленность усилий, поисков и озарений. И зачем тогда душе восходить куда бы то ни было, за такой небольшой срок жизни?
На семинаре наш преподаватель по этике однажды вскричал в отчаянии; все даже вздрогнули:
– Материя на клеточном уровне стала развиваться, эволюционировать. Но Бог мой, кто же вложил в нее эту потребность к развитию?! Отчего она не осталась такой, какой была изначально?!!
Было видно, как он втайне страдает, пытаясь изо дня в день объяснить нам все с позиций марксизма-ленинизма.
11
Когда акушерка радостно провозгласила, что у меня родился мальчик, я заплакала. Я вспомнила, что ему грозит армия всего через каких-то восемнадцать лет. Получив его в руки, я с первой же минуты обладания собственным ребенком испытала страх. Мне казалось, что младенец умрет от голода, от болезней, что на его коляску сверху обязательно упадет балкон, что его украдут цыгане или воры, что его обидят, сделают несчастным, что он будет слабым и что его будут унижать в школе. Все это проносилось перед моим внутренним взором.
Дом, в котором я жила – тот же прекрасный – с открытыми настежь дверьми, разговорами всю ночь – был неприспособлен для того, чтобы растить в нем ребенка.
Тем более что сюда ходили разные странные люди. Однажды по сценарным делам пришел мужчина с незапоминающимся стертым лицом. Он долго всматривался в сына, когда я мимо несла его на руках, после чего сын прокричал всю ночь без перерыва. Это было абсолютно необъяснимо. Никаких признаков ни болезни, ничего другого – не было. И когда этот человек пришел снова, все повторилось. Сын опять кричал несколько часов. На третий раз мы с сыном спрятались в комнате и не выходили. Он больше не плакал. Я подступила к свекрови с вопросом, кто этот человек.
– Это кагэбэшник, – ответила она. – Он написал сценарий о разведчиках и хочет его пристроить на студию, – увидев на моем лице недоумение, она прибавила: – Он только что поделился тем, что у него все время болеют дочь и жена.
В дом тянулись люди, чтобы непрерывно разговаривать. Обычно это продолжалось до рассвета. Так проходило длинное и унылое время застоя.
У нас поселился украинский мастер, который несколько лет ремонтировал квартиру. Звали его Тарас Перепуст. Он уже отремонтировал не одну квартиру и за это время научился в киношно-писательских домах богемным привычкам. Обычно он сидел в кресле с рюмкой вина и слушал пластинки Баха. Любил говорить на религиозные темы. Ремонт стоял. На полу лежали раскатанные обои. Сохли малярные кисти. Но как-то неловко было прерывать его монолог. Тем более что он умел вдруг вскочить, застенчиво улыбнуться и сказать что-то о своей необязательности. Это всех в нем подкупало. Вместе с Перепустом в наш дом пришли его друзья и знакомые. Это были адвентисты седьмого дня, диссиденты, голландцы, внук какого-то министра, которого родители долго держали на Кубе, лимитчики из Дагестана, чеченцы, директор Парка культуры.
Все они сидели на кухне, обсуждая последние новости и создавая какой-то абсолютно хаотический мир. Эти люди то появлялись, то исчезали. Приносили что-то консервированное в банках, наборы из «Березки». Выпивали, оставались до утра, спали в углу, свернувшись клубком. Мой муж обычно дирижировал всем этим разношерстным сообществом. Однажды он привел настоящего краснолицего моряка-шотландца, которого непонятно каким ветром занесло в СССР. Петр предложил нам поговорить, и я стала рассказывать ему, как люблю писательницу Джейн Остин. Шотландец весело смеялся и, стукнув пивной кружкой по столу (они с мужем пили настоящее заграничное пиво из банок), стал показывать мне, водя пальцами по щекам, что все эти книги для слезоточивых дам. «Ну и дурак», – подумала я и ушла прочь. А я-то всерьез считала, что все иностранцы культурные люди.
12
В начале 80-х годов Тарас Перепуст, делавший у нас ремонт и всегда ходивший в расшитой украинской рубашке под пиджаком, стал уговаривать меня поехать к нему на родину в село Иваньково под Нежин, чтобы я увидела сказочную страну Украину, где все не так, как здесь в Москве. Здесь люди злые. Отчуждены друг от друга. Не умеют колядовать, читать молитвы, петь хором и красиво говорить на своем языке. И я, сраженная его рассказами, поехала туда на несколько дней.
В тесном автобусе, вышедшем из Нежина, я вдруг увидела указатель, на котором было написано – Черниговский район, село Монастырище. И тут словно схлопнулись два пространства. Дело в том, что моим местом рождения и был указан Черниговский район и село Монастырище, только на Дальнем Востоке в воинской части на краю света. Видимо, в Приморье, где я родилась, жили переселенцы именно из этих мест Украины и я, встретившись с дорожным знаком, поняла, как эта местность попала в мой паспорт. Вот они собрали свой скарб и через Урал, Сибирь двинулись в Тихому океану. Все, что они могли донести отсюда туда, – это название своих мест. Правда, я вспомнила, как мама говорила: «Страшно было зимой идти через это село! Закроют ставни, и становится на улице темно и совсем уж страшно».
Пока я думала о жителях Монастырища, мы въехали в огромный поселок и вышли из набитого автобуса, прижимая к себе свои сумки. Тарас тут же хвастливо показал на здание местного музея. Это был огромный дом, где были собраны артефакты этих мест лет за пятьсот. Так он рассказывал. Конечно, с некоторым упором на то, что мир начался ровно отсюда.
Потом мы пошли по большой улице, похожей на проспект, и перед нами выстроились мазанки, как в фильме «Вечера на хуторе близ Диканьки». Впереди изгибалась река. Почему-то мы оказались на кладбище, где хоронили столетнюю старуху и все с ней – умершей – по очереди разговаривали. То есть не о ней, как было принято у нас, а именно с ней, как с живой. Выходили и говорили, как на собрании, о себе, о своих плохих поступках, о том, что просят ее там, где она теперь оказалась, походатайствовать за них. Рядом со мной стояла юродивая женщина и все время дергалась и смеялась. Мне тут же объяснили, что она в детстве засунула голову в печь и, когда ее оттуда вынули, подвинулась умом. Потом мы пришли на огромный двор, где шли поминки. Тут стоял стол, уставленный огромным количеством еды. Это был борщ с уткой, галушки и пироги. Повсюду было множество людей, на столах чистые скатерти, вышитые яркими цветами, расписная посуда. Ни одного пьяного. Вскоре пришли молодые трактористы, и, сев вместе со всеми, стали говорить, как в кино, сколько они обработали сегодня гектаров земли. Потом все запели. Я не могла никак отделаться от ощущения, что я нахожусь внутри советского фильма о прекрасных буднях украинского колхоза. Казалось, что все нарочно немного играют эти роли. Однако внезапно появлялись незапланированные темы. Стали спрашивать про Москву. Вдруг за поминальным столом встала доярка-стахановка со значком на груди и спросила меня: «Раз ты с Москвы, объясни нам, почему у нас в селе масла нет? Мы же сдаем государству столько молока?» Ответа у меня не было. Но все смотрели на меня серьезно.
