мама не берет трубку, когда вы звоните, но я каждый день слышу ваш голос из сообщений на автоответчике.
Вы говорите радостным тоном и с такими легкими интонациями, словно речь идет вовсе не об умершей дочери. Мама собирается стереть ваше сообщение, но ваш голос взмывает вверх, превращаясь в монотонный напев. «Учительница из школы вашей дочери прислала букет лилий для похоронной церемонии. Цветы замечательные, и нам просто нужно…» Вы не называете меня по имени. Вы говорите так, будто на другом конце линии моя мама не дрожит при прослушивании вашего сообщения. Вы говорите, ничего не слыша в ответ, а мама тем временем рыщет по шкафчикам, находит стеклянную вазу со сколотыми краями и швыряет ее в стену.
Вы говорите, а мама падает на колени, подбирает и сжимает в кулаках осколки, чтобы из ладоней пошла кровь.
Когда вы прощаетесь, мама плачет.
Интересно, вспоминает ли она сейчас о голубом небе и полевых цветах.
Я ложусь на пол рядом с ней и смотрю в потрескавшийся потолок под звуки ее всхлипов.
20
Мама,
воспоминания дополняются и перемежаются, и я теряю равновесие. Вы с отцом сидите за обеденным столом. Я, как обычно, сижу в конце стола. Наблюдаю.
Просто смотрю. На твоем лице снова слишком много грима, как у клоуна. Ты сидишь за столом, а я чувствую, что чего-то не хватает, хотя и не могу понять, чего именно. Я изучаю макияж, жирный слой туши и подводки, волосы, идеально лежащие локонами вокруг твоего лица. Ни одной выбившейся волосинки.
Что же не так? Чего не хватает? Ты молча ешь, одной рукой держишь ложку, вторая покоится на колене. Ты почему-то кажешься меньше. Ты всегда была выше меня, но сейчас создается ощущение, что ты можешь утонуть в стуле. Ты больше не сутулишься и не плачешь. Как и в любой другой четверг, ты обедаешь и не можешь дождаться, когда можно будет уйти из-за стола.
И в этот момент я замечаю порез на выцветшей желтой скатерти-клеенке, усеянной сотнями маленьких изображений корзин с апельсинами. Мы когда-то купили ее в центре города в магазине, где все стоит доллар. Я ненавидела эту скатерть. Она была старой и страшной. Я помню, как во время завтрака пыталась сосчитать корзины с апельсинами, только чтобы не поднимать глаза. Но этот порез… Я раньше его не замечала. Я не свожу с него глаз. Это небольшой разрез длиной в два сантиметра, который делит одну из корзин надвое. Его хорошо видно с того места, где я обычно сидела (и где сижу сейчас); он находится почти посередине, между мной и тобой. Так почему же я его раньше не замечала?
Я с силой зажмуриваю глаза. Раньше что-то закрывало порез. Тарелка? Стакан. Я вспоминаю, и мои глаза открываются шире.
Нет. Рука.
Твоя рука. Она всегда тактично прикрывала порез. Твои расслабленные пальцы непринужденно лежали на столе, а рука была протянута вперед немного сильнее, чем было необходимо для удобства.
Рука. Для меня.
Предполагалось, что я должна была заметить, как рука участливо тянулась ко мне. Я здесь, будто говорила она.
Теперь я уперлась взглядом в это место. В место, больше не прикрытое рукой. Разве я не замечала, как ты многозначительно смотрела на меня? Я считала, что ты безмолвно умоляешь меня вести себя хорошо, не говорить ни слова. Я думала, ты молча меня отчитываешь. Но, получается, все было не так? Твои глаза действительно умоляли меня. Не о примерном поведении. Не о тишине. Но о том, чтобы я обратила внимание, что ты тянешься ко мне. Твой взгляд никогда не задерживался на мне надолго. Ты боялась, что отец поймает тебя? Или причина в том, что я не смотрела на тебя в ответ?
Я помню, как, будучи ребенком, держала тебя за руку. Твои ладони были такими большими, теплыми и мягкими. Я помню, что до глубины души верила, что твои руки способны защитить меня. Это ощущение давно меня покинуло, но, с другой стороны, я давно не держала тебя за руку.
Я помню твою руку, вроде бы невинно лежащую на столе; я помню, что периодически посматривала на нее и видела тонкую паутинку линий, морщинки и розоватые костяшки пальцев; бледную кожу, мозоли, порез; неухоженные кутикулы, покусанные ногти, частично сошедший лак. Тебе было все равно, как выглядят твои руки. Ты не прятала их, потому что на них не было синяков. Но я видела, как подавленная, разбитая часть тебя пытается рассказать свою историю всеми доступными средствами, в том числе с помощью кожи на руках. И эти настоящие, неприкрытые, загубленные руки все это время тянулись ко мне.
А я ни разу не ответила им.
А теперь ты сидишь с рукой на коленке, потому что считаешь, что тебе больше некуда тянуться. Я смотрю на тебя и вижу то, чего не хватает. С отстраненным и смиренным взглядом ты считаешь корзинки с апельсинами. В твоих глазах нет ни блеска, ни сияния. Осознание того, что я раньше этого не замечала, бьет меня прямо в солнечное сплетение. У тебя же были планы, да? По глазам было понятно… ты вроде бы здесь, но в то же время где-то далеко. Шестеренки вращались, что-то тикало, а я попросту этого не замечала.
Теперь у тебя нет никаких планов. Ничего не щелкает, не вертится и не проворачивается. Твои глаза мертвы.
Точно как и мои. Но ты еще жива. И мне жаль, что твоя рука не прикрывает разрезанную корзину… И мне бы очень, очень, очень хотелось, чтобы твои глаза снова сияли, потому что они были такими прекрасными и полными тайн. Я скучаю по твоим красивым таинственным глазам.
21
Мама,
отец храпит в твоей спальне. Весь вечер ты молчала, но, как только он уснул, ты пошла в мою комнату. Пока я была у Августа, ты, должно быть, копалась в моих вещах. Ты нашла мои эссе для уроков мисс Хупер, спрятанные под кипой книг, и сейчас они лежат на полу, аккуратно сложенные стопкой.
Ты делаешь глубокий вдох и подходишь к моей кровати. Ты становишься на колени у моего матраса, как будто собираешься молиться. Мне это кажется очень странным, потому что ты не молилась очень давно. Видимо, боль иногда заставляет нас вставать на колени. И давит на нас до тех пор, пока нам не останется ничего, кроме как возвести взгляд к небу; иначе мы сломаемся.
