А. Р. Уорсли был захвачен моим рассказом.
— Господи, Корнелиус, ну и нахалюга же ты! Чистейшей воды нахалюга! А в результате ты богатый молодой человек!
— Недостаточно богатый, — сказал я. — Я хочу сделать миллион фунтов прежде, чем мне исполнится тридцать.
— И я верю, что ты их сделаешь, — сказал Уорсли. — Я искренне верю, что сделаешь. Ты обладаешь способностью к запредельным вещам. У тебя бесподобный нюх на успешное предприятие. Тебе хватает смелости действовать быстро. А что самое главное, ты лишен всякой щепетильности. Иными словами, ты имеешь все данные, чтобы стать нуворишем и даже миллионером.
— Спасибо, — сказал я.
— Подумать только, многие ли семнадцатилетние мальчишки поехали бы в одиночку в какой-то там Хартум в поисках порошка, который, еще неизвестно, существует или нет? Очень немногие.
— Я не собирался упускать такой шанс, — сказал я.
— У тебя верный нюх, Корнелиус. Великолепный нюх. Я тебе даже немного завидую.
Мы сидели и пили портвейн. У меня в руке дымилась маленькая гаванская сигара. Я предложил такую же хозяину, но он предпочел свою вонючую трубку. Эта трубка испускала больше дыма, чем любая другая, мною виденная. Это было, словно маленький военный корабль прикрывает себя дымовой завесой. А за этой завесой А. Р. Уорсли, хмыкая и бормоча, обсуждал сам с собою мои парижские приключения.
— Удивительное предприятие!.. Какое самообладание!.. Какое потрясающее нахальство!.. И вполне приличная химия, изготовление этих пилюль.
Затем наступила тишина. Вокруг его головы клубилось облако дыма. Когда он поднес к губам бокал портвейна, тот исчез за дымовой завесой и вскоре вновь появился уже пустой. Я наговорил вполне достаточно, так что теперь молчал.
— Ну что ж, Корнелиус, — сказал наконец Уорсли, — сейчас вы раскрылись передо мной. Пожалуй, я тоже могу сделать нечто аналогичное.
Он сделал паузу. Я ждал, что же последует дальше.
— Понимаешь, — начал Уорсли, — эти последние годы были для меня удачными.
— Да?
— Когда у меня найдется время, я непременно напишу статью. И если мне повезет, ее могут даже напечатать.
— Химия? — спросил я.
— Немножко химии, — сказал Уорсли, — и уйма биохимии. Это пограничная область.
— Я бы с радостью послушал.
— Правда?
У него явно чесался язык.
— Конечно. — Я налил ему еще стакан портвейна. — У вас в запасе масса времени, потому что мы обязаны кончить эту бутылку сегодня.
— Прекрасно, — сказал Уорсли и начал свой рассказ. — Ровно четырнадцать лет назад, зимой тысяча девятьсот пятого, я заметил золотую рыбку, вмерзшую в лед пруда, который в моем саду. Через девять дней наступила оттепель. Лед растаял, рыбка вильнула хвостом и уплыла, ничуть при этом не пострадав. Это заставило меня задуматься. Рыбы принадлежат к хладнокровным. Какие еще хладнокровные способны сохраняться при низких температурах? Таких, наверное, очень много. Тут появился вопрос о сохранении при низких температурах бескровных форм жизни. Под бескровными я имею в виду микробы и всякое прочее. Затем я спросил у себя: «Но кому это вдруг потребуется сохранять бактерии? Только не мне». Затем я задал себе другой вопрос: «Какие живые организмы нуждаются в длительном хранении больше всего?» Ответ появился мгновенно: сперматозоиды!
— Почему сперматозоиды? — удивился я.
— Я и сам этого толком не знаю, — сказал Уорсли, — особенно если учесть, что я химик, а не биолог. Но у меня возникло какое-то чувство, что это будет важным достижением. И тогда я начал опыты.
— С чем? — спросил я.
— Со спермой, разумеется. Живой спермой.
— С чьей?
— Со своею собственной.
В последовавшей за этим тишине я ощутил легкий укол смущения. Когда кто-нибудь мне рассказывает, как он что-нибудь там делает, мне тут же представляется живая сцена. Это может быть короткая вспышка, но это случается всегда, случилось и сейчас. Я видел старого неопрятного А. Р. Уорсли, делающего в лаборатории то, что ему пришлось делать ради эксперимента, и поневоле смутился.
— В борьбе за торжество науки нет недозволенных вещей, — сказал он, почувствовав мое смущение.
— Да, конечно, я абсолютно с вами согласен.
— Я работал в одиночку, — сказал Уорсли. — И преимущественно ночью. Никто не знал, чем я занимаюсь.
Его лицо снова исчезло за дымовой завесой и снова появилось.
— Я не буду рассказывать о сотне неудачных экспериментов, а сразу расскажу об удачных. Они могут показаться тебе довольно интересными. Например, я сразу же обнаружил, что для долгого хранения живых сперматозоидов нужна очень низкая температура. Я замораживал сперму при все более и более низких температурах, и длительность ее жизни все время увеличивалась. Использовав твердую углекислоту, я смог охладить свою сперму до минус девяноста семи по Цельсию. Но даже этого было недостаточно. При минус девяноста семи сперма жила около месяца, но не более. Нужно спуститься ниже, сказал я себе, только как это сделать? Затем я обнаружил способ охладить эту штуку до минус ста девяноста семи.
— Невозможно.
— И что, вы думаете, я использовал?
— Не имею ни малейшего представления.
— Я использовал жидкий азот. С ним все получилось.
— Но жидкий азот ужасно летуч, — сказал я. — Как вы помешали ему испаряться? В чем вы его хранили?
— Я сконструировал специальные контейнеры. Очень прочные, довольно сложного устройства термосы. А в них азот остается жидким практически вечно. Время от времени требуется их доливать, но это и все.
— Ну не вечно, конечно же.
— Не нет, а да, — сказал Уорсли. — Ты забываешь, что азот — это газ. Если сжидить газ, он останется жидким хоть тысячу лет, главное — не давать ему испаряться. А для этого нужно просто хорошенько его закупорить и теплоизолировать.
— Понятно. И сперма остается живой?
— И да, и нет, — сказал Уорсли. — Она оставалась живой достаточно долго, чтобы показать, что я выбрал нужную температуру. Но отнюдь не бесконечно долго. Что-то тут было явно не так. Я долго над этим размышлял и в конце концов решил, что сперматозоиды нуждаются в некоем буфере, в своего рода шубе, защищающей их от жгучего холода. И после экспериментов над восемью десятками различных веществ я наткнулся наконец на наилучшие.
— И что же это оказалось?
— Глицерин.
— Самый обычный глицерин?
— Да. Но и он не сразу заработал. Он не работал нужным образом, пока я не обнаружил, что охлаждение должно проводиться весьма постепенно. Сперматозоиды — очень трепетные ребята, они не любят никаких потрясений. А охладить их сразу до минус ста девяноста семи — это жуткое потрясение.
