продавалась подробная программа за десять копеек. Как именно изучал студент этот предмет, никого не интересовало, требовалось одно – знания в объеме программы. Студент подходил к экзаменатору, выкладывал свой матрикул – одновременно и зачетную книжку, и пропуск в университет. Профессор предлагал взять билет. Отвечать полагалось сидя. Ответ длился минут сорок: кроме билета, предлагались и другие вопросы, требования были серьезные, оценок только две – «удовлетворительно» и «весьма удовлетворительно»… В году обычно было три экзаменационных сессии: рождественская, весенняя и осенняя. Никаких пометок о несданном предмете в матрикуле не делалось, экзаменоваться можно было несколько раз. Мы наблюдали такую сцену: студент довольно бойко отвечает по билету, профессор смотрит на него через очки и как бы одобрительно кивает. Тот становится еще бойчее, и так – с полчаса. Наконец профессор берет матрикул и передает своему визави со словами: «Вы, коллега, понятия не имеете о предмете»… Сидевшие в аудитории, как и сам отвечавший, были ошеломлены поворотом дела: все думали, что уж «удовлетворительно»-то точно будет. Большинство студентов, дожидавшихся очереди, тихо выскользнули из аудитории, чтобы записаться на другое число и к другому профессору» (76, с. 112).
Впрочем, не стоит преувеличивать достоинств университетского образования и университетских профессоров. Воспоминания бывших студентов Московского, Казанского, Петербургского университетов, особенно первой половины XIX в., переполнены ироническими характеристиками, фактами невежества и невоспитанности. Начать с того, что при существовавшем в тогдашних университетах свободном посещении занятий не только студенты манкировали неинтересными лекциями плохо знающих свое дело профессоров, но и сами профессора весьма либерально относились к своим обязанностям: «Профессура, надо сказать, тоже не блистала дисциплиной. Как правило, осенью некоторые преподаватели начинали читать с большим запозданием. Да и на лекции приходили минут на пятнадцать позже, а то и вовсе пропускали занятия. Бывало, стоит первокурсник, еще несмышленыш, у запертой двери аудитории, дожидается, когда отопрут. Проходит сторож, студентик спрашивает, почему закрыто. Сторож осведомляется: «Кто должен читать?». – «По расписанию – профессор Н. Н. Бывалый». Сторож отвечает: «Н. Н. раньше декабря лекций не начинает» (75, с. 157). Учившийся в Московском университете в пору его наивысшего расцвета Б. Н. Чичерин писал: «Первый курс был составлен отлично. Редкин читал юридическую энциклопедию, Кавелин – историю русского права, Грановский – всеобщую историю, Шевырев – словесность… Латинский язык… преподавал лектор Фабрициус, хороший латинист, но не умевший заинтересовать студентов. Поэтому никто почти его не слушал; студенты позволяли себе даже разные ребяческие выходки, и курс был совершенно бесполезен…
Редкин был человек невысокого ума и небольшого таланта… он не всегда умел ясно выразить отвлеченную мысль и нередко впадал в крайний формализм […]
…Читавшийся тогда в университете курс (богословия. – Л. Б.) был самый сухой и рутинный, какой только можно представить […]
Совершенно иного свойства был курс Каткова. Я ничего подобного в университете не слыхал. Мне доводилось слушать курсы пошлые, глупые, пустые; но курса, в котором никто ничего не понимал, я другого не слыхал. И это было не случайное, а обычное явление. Катков читал уже второй год. Предшествовавший нас курс слушал его в течение двух полугодий, и никто из слушателей не понял ни единого слова из всего того, что читал профессор, так что, когда наступил экзамен, он всем должен был поставить по 5…
Все профессора давно уже начали читать, а Крылова все еще не было. Прошел месяц, другой, а он все еще не появлялся…
Первая лекция была рассчитана на эффект, и, точно, она многих поразила; но в сущности это была странная шумиха… Весь курс истории римского права был крайне поверхностен, чтобы не сказать больше. Когда впоследствии Крылова подбили выступить в печати… то обнаружилось такое изумительное невежество, такое грубое извращение самых элементарных фактов в преподаваемом им предмете, что произошел скандал…
Высшие курсы посвящены были специально юридическим наукам, но именно последние большею частью были представлены крайне слабо…
Это была олицетворенная пошлость… Уголовное право он (профессор Баршев) читал по дрянному, им самим сочиненному учебнику…
Если Баршев был пошлейшим из профессоров, то Лешков считался в университете глупейшим из всех… не привыкшие к нему посторонние люди приходили иногда в совершенное изумление от того сумбура, который господствовал у него в голове…
Гораздо выше Лешкова и Баршева стоял по таланту Морошкин… Но у него воображение преобладало над умом, а образование было самое скудное. Поэтому рядом со светлыми мыслями являлись у него самые дикие фантазии… Курс был скучный и бесполезный…» (190, с. 31–52).
И все это – в лучшее время Московского университета, когда в нем блистали действительно талантливые и ученые профессора, собиравшие полные аудитории посторонних слушателей даже из светского общества!
Примерно таким же образом характеристики блистательных профессоров Петербургского университета перемежаются с описанием глупцов и невежд в «Литературных воспоминаниях» А. М. Скабичевского.
Были попытки протеста против плохих профессоров не только «ногами», т. е. пассивные. А. И. Герцен описывает в «Былом и думах» «маловскую историю»: протест московских студентов против грубого и невежественного профессора Малова. В 50-х гг. в Казанском университете разразился скандал: студенты написали письмо профессору физиологии В. Ф. Берви с просьбой оставить кафедру. Было проведено по этому поводу следствие, но все же администрация должна была уволить и Берви, и профессора всеобщей истории В. М. Ведрова. Затем началось новое следствие, по поводу аплодисментов, которыми сопровождались лекции известного профессора всеобщей и русской литературы Н. Н. Булича: студентам запрещалось выражать свое отношение к качеству преподавания. Такие же скандалы имели место и в Петербургском университете.
Несколько выше цитировались воспоминания писателя И. И. Панаева, более известного сейчас, как представитель западничества, о Петербургском благородном пансионе, где преподавали и университетские профессора. «Курс благородных пансионов едва ли был не ниже настоящего гимназического курса, а между тем эти пансионы пользовались равными с университетами привилегиями. Некоторые профессора университета и учителя не скрывали по этому поводу своего негодования и высказывали его очень резко. Они пожимали плечами, покачивали головами и справедливо замечали, что награждать университетскими привилегиями таких неучей, как мы – вопиющая несправедливость. Об этом нам особенно часто повторял учитель латинского языка, преподававший этот язык также и в Высшем училище. Он с каким-то особенным ожесточением нападал на нас. Неблаговоспитанность его доходила до крайних пределов. Если кто-нибудь из нас не знал урока и повторял подсказываемое ему сзади товарищем, – то учитель, насупив свои густые брови, восклицал обыкновенно:
– Коли будешь слушать чужие речи, то тебе взвалят осла на плечи. Болван!
При таких грубых выходках оскорбленные ученики поднимались со своих скамеек и в один голос говорили:
– Покорно прошу обращаться с нами вежливее. Здесь не Высшее училище. Мы дворяне.
– Ах вы, пустоголовые дворяне! – возражал учитель: – ну какой в вас толк? Да у меня в Высшем училище последний ученик, сын какого-нибудь сапожника, без одной ошибки проспрягает глагол amo, покуда я его держу на воздухе за ухо…
Профессор математики, экзаменовавший
