и устроил свои дела таким образом, чтобы тратить по сто тысяч экю в год, покупая в то же время земли и доказывая этим, что я не разоряюсь, в мой гений уверовали бы еще больше и я сохранил бы превосходство над всеми этими полуплутами, которые собираются оспаривать друг у друга министерский пост.
Если ты не разрешишь мне вопроса: «Что могу я взять?» – смеясь, обратился он к сыну, – я сочту тебя человеком, лишенным воображения, и мне ничего не останется, как прикинуться больным и уехать на три месяца в Италию, чтобы министерство сформировалось без меня. По возвращении я окажусь не у дел, но зато не буду смешон.
А покуда я найду способ использовать расположение ко мне короля и палаты, благодаря которому я являюсь одним из представителей высокой банковской политики, мне надо только констатировать это расположение и углубить его.
Я хочу попросить вас о большой услуге, дорогой друг, – прибавил он, обращаясь к жене, – речь идет о том, чтобы дать два бала. Если первый не окажется well attended[124], мы обойдемся без второго; но я думаю, что на втором мы увидим у себя всю Францию, как говорили в дни моей молодости.
Оба бала состоялись, имели огромный успех и оказались вполне на высоте требований моды.
Генерал приехал на первый, на котором, можно сказать, присутствовала почти вся палата депутатов; явился на него и принц; существеннее всего было то, что военный министр подчеркнуто отвел господина Левена в сторону и беседовал с ним по меньшей мере двадцать минут; но самое удивительное было то, что во время этого уединенного разговора, на который, вытаращив глаза, взирали сто восемьдесят депутатов, находившихся в зале, генерал действительно говорил о делах с господином Левеном.
– Я очень озабочен одним вопросом, – сказал военный министр. – Говоря серьезно, что я могу сделать для вашего сына? Хотите видеть его префектом? Нет ничего проще. Хотите, чтобы он был назначен секретарем посольства? Тут дело затрудняет иерархия. Я бы назначил его вторым секретарем, а через три месяца первым.
– Через три месяца? – переспросил господин Левен тоном искреннего сомнения, нисколько не преувеличенного.
Несмотря на этот тон, генерал в устах всякого другого счел бы такую фразу за дерзость, но господину Левену он ответил вполне доверчиво и с явным замешательством:
– В этом есть кое-какая трудность. Дайте мне возможность преодолеть ее.
Не найдя, что ответить, господин Левен рассыпался в выражениях признательности, уверяя министра в самой настоящей, в самой неподдельной дружбе.
Эти два величайших обманщика Парижа были искренни. Таково было мнение госпожи Левен, когда господин Левен изложил ей весь свой диалог с министром.
На второй бал принуждены были явиться все министры. Маленькая госпожа де Вез, чуть не плача, говорила Люсьену:
– В будущем сезоне на балах министром будете вы, и я буду приезжать к вам.
– Но и тогда я не буду более предан вам, чем теперь, потому что это невозможно. Однако кто бы здесь мог стать министром? Ни в коем случае не я, и еще меньше – мой отец.
– Тогда это, с вашей стороны, еще хуже: вы нас свергаете, не зная, кого посадить на наше место. И все это потому, что господин де Вез не был с вами, милостивый государь, достаточно любезен, когда вы вернулись из Кана.
– Я в отчаянии, что огорчил вас. Как жаль, что я не могу вас утешить, предложив вам мое сердце! Впрочем, вы хорошо знаете, что оно давно вам принадлежит.
Это было сказано настолько серьезно, что не должно было показаться дерзостью.
Бедная госпожа де Вез была не настолько умна, чтобы найти нужный ответ, и еще менее умна, чтобы облечь этот ответ в подобающую форму. Она только смутно почувствовала, что ей следовало сказать. Приблизительно это звучало бы так: «Если бы я была вполне уверена, что вы меня любите, если бы я могла принять ваше поклонение, то счастье принадлежать вам было бы, пожалуй, единственным возможным утешением в горе, вызванном потерей министерского поста».
«Вот еще одна из бед, связанных с этим министерством, с которым все время возится мой отец. Не много доставило оно счастья этой маленькой женщине, когда господин де Вез получил портфель. Единственное чувство, которое вызвал в ней приход мужа к власти, было, насколько я могу об этом судить, только замешательство, страх и т. д., а между тем она будет в отчаянии, если утратит свое положение. Это существо ищет всюду предлога для грусти. Если де Веза прогонят, она, пожалуй, решит грустить лет десять. По истечении этих десяти лет она уже вступит в зрелый возраст, и если только ей не попадется священник, который целиком займется ею под предлогом попечения о ее душе, то она будет скучать и чувствовать себя несчастной до самой смерти. Никакая красота, никакая обходительность в обращении не в силах искупить столь унылый характер. Requiescat in pace[125]. Я бы здорово попался, если бы она меня поймала на слове и отдала мне свое сердце. Времена теперь мрачные и скучные. При Людовике Четырнадцатом я был бы галантен и любезен с такою женщиной или по крайней мере стремился бы к этому. В нашем же девятнадцатом веке я пошло-сентиментален, и это единственное, чем я могу ее утешить».
Если бы мы писали мемуары Вальполя[126] или какую-нибудь другую книгу в этом роде, столь же превосходящую наши способности, мы продолжили бы анекдотическую историю семи полуплутов, в том числе двух-трех ловкачей и одного-двух краснобаев, на смену которым пришло такое же количество мошенников. Честный человек, который в министерстве внутренних дел добросовестно занялся бы разрешением полезных вопросов, прослыл бы дураком, и вся палата подняла бы его на смех. Надо было наживаться, однако не воруя слишком грубо; чтобы пользоваться уважением, надо было действовать как можно осторожнее. Поскольку эти нравы не сегодня завтра будут вытеснены бескорыстными республиканскими добродетелями людей, которые сумеют умереть, подобно Робеспьеру, с тринадцатью ливрами десятью су в кармане, нам хотелось запечатлеть эти нравы на бумаге. Но это даже не история увлечений, посредством которых любитель удовольствий прогонял от себя скуку, обещанную нами читателю. Это всего лишь история его сына, человека весьма простого, который, вопреки собственному желанию, попал в затруднительное положение в результате падения министерства – по крайней мере настолько, насколько это ему позволял его печальный и серьезный характер.
Люсьен сильно терзался угрызениями совести по поводу отца. Он не питал к нему любви и часто упрекал себя в этом, считая такое отношение если
