«Повезло-то повезло. Но каким трудом это везенье оплачено!» – думал я, прильнув к окну машины.
Прямыми лентами поблескивали вдалеке каналы. От них отходили ниточки арыков. И почти везде возле них маячили фигурки людей с кетменями: они открывали «краны»-перемычки, чтобы пустить воду в свои арыки…
– Каналов здесь сотни, – объясняет мой экскурсовод. – Воду для них дают горные реки – Нарынь и Карадарья. От самых вершин Тянь-Шаня текут, с ледников… А здесь, в долине сливаются воедино – и превращаются в Сырдарью! – Тут дядя Яша показывает куда-то на восток – туда, вероятно, где происходит это чудо: рождение самой большой рекой Азии. – Так что воды здесь для всего должно бы хватать – и для садоводства, и для и земледелия. А вот для питья… Питьевой воды, слышал я, не хватает. Много трудностей с очисткой. Арыки, сам понимаешь – древность, азиатские «водопроводы»… – Тут дядя Яша заканчивает свой обзор неожиданным сообщением, что мы приближаемся к опасным краям: местные таджики и турки-месхеты уже несколько лет ведут здесь кровавые междоусобицы. Впрочем, Яков вполне спокоен.
– Это дальше, в Таджикистане, – уверяет он, взмахивая рукой, чтобы нагляднее показать отдаленность. – На узбекской стороне долины – тихо…
Я рассказываю, что слышал в новостях о кровавых зверствах, о беспределе, о том, что убивают не только детей и пожилых. Беременным женщинам вспарывают животы, убивают зародышей. Мне хотелось бы понять, что там происходит.
– Национальные распри, Валера, – пожимает плечами дядя Яша… – Власть, земля… Как обычно, – печально заключает он.
Между тем мы подъезжали к Намангану. Уже людной, оживленной стала дорога, появились городские постройки. Такие же, как в Ташкенте, жилые четырехэтажки, такие же торговые центры – город не показался мне своеобразным. Впрочем, я не очень-то его и разглядывал…
Улица Сурхандарьинская оказалась немощеной и пыльной. Ворота. Двор, огород. Одноэтажный дом. Мы долго стучим. Ехали, ехали – а здесь, может быть, нас и не ждут, может, нет никого… Но вот шаги – нам открыли. Смуглый мужчина средних лет, очень спокойный.
– Заходите… Я – Мухитдин Инамович.
Это был узбекский дом, настоящий узбекский дом, где из поколенья в поколенье жили так, как привыкли. Здесь обувь скидывали на пороге. Здесь уютная гостиная – резные потолки, резные плинтусы – устлана была коврами. На коврах – одеяла. На них мы и уселись, скрестив ноги, перед невысоким столиком-дастарханом, заставленным сластями и фруктами… Усталые, напряженные, измученные ожиданием мы жаждали только одного – поскорее поговорить с доктором. Но легче сдвинуть скалу, чем нарушить обычай: с путниками не будут говорить о делах, пока их не накормят. Мы обменивались приветствиями, мы вели неторопливый разговор о семье, о детях, о работе, мы пили душистый чай со сладостями – так всегда начинается восточная трапеза. Потом хозяин разносил суп-шурпу в глубоких пиалах-косах, очень вкусную шурпу. Словом, все шло своим чередом – и, пожалуй, так-то и лучше было: отошла дорожная усталость, отпустило напряжение… Есть мудрость в древних обычаях. И только после еды доктор сказал маме:
– Давайте-ка я вас посмотрю…
Осмотр – он происходил тут же, при нас – показался мне странным. Доктор не попросил маму раздеться, не достал стетоскопа. Взяв маму за правую руку и, положив пальцы на ее запястье, он начал прощупывать пульс… Я замер, я старался не дышать…
Внезапно доктор спросил:
– Когда у вас было воспаление правого придатка?
– Воспале… Мама задумалась. – Да, было. Лет тридцать назад, после выкидыша…
А доктор уже снова слушал пульс.
– С левой грудью нехорошо… Когда оперировали?
Мама удивленно посмотрела на меня. «Значит, ты уже все рассказал доктору? Когда же ты успел?» – прочитал я в ее взгляде.
– Оперировали около двух месяцев назад, – ответила она. А я молчал. Я был растерян, поражен – не знаю уж, как точнее сказать. Дело в том, что я ничего не успел рассказать доктору – ни по телефону, ни сегодня. Не было такой возможности. Не было разговора о маминой болезни – вот и все! И вдруг сейчас… Я огляделся – уже не в первый раз – со странным ощущением: где же это мы? На приеме у доктора? На долгожданном приеме? Но слова эти были так прочно связаны в сознании с больничной обстановкой, с оборудованным кабинетом, с белыми халатами, наконец… Здесь не было ничего… «Может быть, он потом поведет маму в свою больницу? – думал я. Ведь он даже не взял кровь на анализ… И рентген…»
А этот странный доктор все сидел тихонько возле мамы, и его пальцы чуть шевелились, поигрывали на мамином запястье. Он слышал какую-то мелодию. «Бетховен, – мелькнуло вдруг почему-то в голове. – Почему Бетховен? Тот был глухой… А этот – нет, он не глухой, это мы – глухие. Глухие зрители».
– Когда начал болеть копчик?
Это знал уже и я! Лет пять назад мама поскользнулась на лестнице, упала. Были боли, пришлось делать уколы.
Поражало не только то, что он это знал. Поражало и то, как он задавал вопросы. Он не спрашивал: «болит ли копчик», он спрашивал: «когда начал болеть?»
– Когда стали болеть ноги ниже коленей?
Правая нога начала болеть после того, как мама порвала связку…
И вот так – вопрос за вопросом, без всяких анализов, приборов, рентгенов, в этой комнате с коврами, напоминавшей мне Ташкент моего детства, он точно, до деталей, рассказывал нам обо всех бедах моей мамы… Это было похоже на мистику, но я останавливал себя: спокойно, он же не колдун, а ученый! Он доктор – только ты таких еще не встречал.
Доктор снял, наконец, свои пальцы с маминой руки, взглянул на меня – очень спокойное у него было лицо и взгляд спокойный, но когда глаза наши встречались, что-то было в этом взгляде особенное, какой-то пронизывающий был взгляд… Не знаю, может, мне это от волнения казалось. И вот он глядел на меня и говорил, загибая пальцы, как ребенок при счете:
– Прежде всего, надо лечить печень. Матка, придатки… Сердце… Кора головного мозга…
Тут его кто-то позвал. Я выскочил за ним. Я боялся – он не все может при маме. Печень, матка, сердце… Ну, а главное, главное? Почему он молчит о главном?
– Доктор, – пробормотал я, – Мухитдин Инамович… Ну, как? Вы сможете? Есть надежда вылечить?
– Посмотрим, дорогой. Уже в печень пошло, понимаешь…
Мухитдин Инамович выражался удивительно просто. То ли потому, что говорил со мной не на родном языке, то ли – и это вероятнее – потому что по характеру был прост, не любил научных терминов, которыми так часто злоупотребляют врачи. «В печень пошло» означало, что уже и в этом органе появились метастазы.
«Уже в печень пошло» – как эхо, повторялось и повторялось в моей голове. Смаргивая туман, застилавший глаза, я спросил:
– И что же будет? Что будет?
– Посмотрим, дорогой, – повторил он. – Там у мамы в матке… Я же видел, там две царапины остались. После скоблёжки. Вот оттуда все и пошло… Ну а теперь надо постараться процесс остановить. Если удастся. Шансы есть, но придется лечиться минимум три-четыре года…
