решением и исполнением теперь отрезаны, ближайшее будущее лежало перед ним совершенно ясное и определенное, вот почему на душе было так хорошо, вот почему пришло успокоение и новое чувство уверенности в себе.
Сам не зная, куда направляется, он пошел той дорогой, где несколько недель назад гулял со своим другом Буркхардтом. Только когда проселок начал подниматься в гору, он сообразил, где находится, и вспомнил тогдашнюю прогулку с Отто. Осенью он думал написать рощицу на холме, со скамьей и таинственно полутемным проемом, в котором открывался вид на ясный, живописно отдаленный ландшафт голубоватой речной долины, намеревался посадить на скамью Пьера, чтобы светлая головка мальчика мягко проступала на фоне сумрачно-коричневого лесного света.
Художник сосредоточенно поднимался к вершине, уже не чувствуя зноя близкого полудня и напряженно ожидая того мгновения, когда над гребнем холма завиднеется лесная опушка, а в памяти вновь ожил тот день с Буркхардтом, он вспоминал разговоры, даже отдельные слова и вопросы друга, еще по-весеннему яркие краски ландшафта, зелень которого с тех пор стала куда темнее и мягче. И тут его неожиданно охватило ощущение, которого он давным-давно не испытывал и внезапное возвращение которого отчетливо напомнило ему юность. Ему почудилось, будто после той прогулки с Отто прошло много-много времени и сам он с тех пор вырос, стал другим и ушел вперед, а потому смотрел на свое тогдашнее «я» с несколько ироничным сочувствием.
Захваченный врасплох этим совершенно юношеским ощущением, которое два десятка лет назад было в порядке вещей, а теперь коснулось его словно редкостное волшебство, он мысленным взором окинул нынешнее лето и обнаружил то, чего вот только что и вчера еще не знал. Вернувшись на два-три месяца назад, он обнаружил, что за этот краткий срок успел преобразиться, продвинуться вперед и ныне видел свет и уверенно угадывал путь там, где совсем недавно была только тьма и беспомощная неуверенность. Его жизнь словно бы вновь стала прозрачной рекой, могучим потоком, решительно стремящим свои воды в назначенном им направлении, тогда как прежде он долго толокся в тихом болотистом озере, нерешительно кружа на одном месте. Теперь ему было ясно, что путешествие никак не приведет его снова сюда, что здесь ему больше нечего делать, разве только проститься, и неважно, пусть даже сердце при этом болит и обливается кровью. Его жизнь опять текла рекой, и течение решительно увлекало его навстречу свободе и грядущему. В глубине души, сам того не сознавая, он уже распрощался с городом и здешним краем, с Росхальде и с женой.
С огромным облегчением Верагут остановился, как бы поднятый и охваченный волною провидческой догадки. Он подумал о Пьере, и свирепая, режущая боль злобно пронизала все его существо, когда он осознал, что должен пройти свой путь до конца и расстаться также и с Пьером.
Он долго стоял так, по лицу пробегала дрожь, и хотя его терзала жгучая боль, в ней все же были жизнь и свет, ясность и будущее. Вот чего хотел от него Отто Буркхардт. Вот этой минуты ждал его друг. Наконец свершилось то, о чем он говорил: давние язвы, которые долго щадили, теперь разрезаны, вскрыты. Рана причиняла боль, нестерпимую боль, но, отринув любимые желания, он чувствовал, как уходят нервозность и разлад, неурядицы и паралич души. Вокруг него настал день, безжалостно светлый, прекрасный, сияющий день.
В волнении он прошел последние несколько шагов к вершине холма, сел на затененную каменную скамью. Все его существо бурлило кипучей жизнью, словно к нему вернулась юность, и в искренней благодарности он обратился мыслями к далекому другу, без которого никогда бы не отыскал этот путь, так бы и остался навеки в затхлом больном плену и в конце концов зачах.
Однако ж его натуре было несвойственно подолгу задумываться или подолгу пребывать в крайних настроениях. Вместе с чувством выздоровления и вновь обретенной воли он весь наполнился новым сознанием дерзновенной силы и властолюбивой личной мощи.
Он встал, открыл глаза и по-хозяйски устремил бодрый взгляд на свою новую картину. Сквозь лесную тень долго смотрел вниз, в далекую и светлую речную долину. Он напишет этот пейзаж, не станет ждать до осени. Задача мудреная, архисложная, ведь тут необходимо разрешить восхитительную загадку: с любовью написать этот дивный сквозной вид, с такой же любовью и сноровкой, как писали тонкие старые мастера, скажем Альтдорфер или Дюрер[74]. Здесь мало владеть светом и его мистическим ритмом, любая мельчайшая форма должна здесь выступить полноправно, быть точно продуманной и взвешенной, подобно травинкам в чудесных полевых букетах его матери. И прохладно-светлая даль долины, благодаря теплому потоку света на переднем плане и лесным теням отступающая вдвое дальше, должна, точно драгоценный камень, блистать из глубины картины, прохладная и сладостная, чуждая и манящая.
Верагут посмотрел на часы – пора домой. Ему не хотелось нынче заставлять жену ждать. Но прежде он все-таки достал блокнотик для эскизов и, стоя в лучах полуденного солнца на гребне холма, энергичными штрихами набросал скелет картины: масштабы перспективы, общий контур и многообещающий овал с прелестным видом вдаль.
Поэтому он опять немного припозднился и, не обращая внимания на жару, поспешил вниз по крутой солнечной дороге. Думал он о том, что́ ему понадобится для работы, решил встать завтра чуть свет, чтобы увидеть пейзаж в первых утренних лучах, и на сердце было так хорошо и радостно, оттого что впереди вновь ожидала прекрасная, заманчивая цель.
– Что поделывает Пьер? – перво-наперво спросил он, когда торопливо вошел в столовую.
Госпожа Адель сообщила, что малыш спокойный, но усталый, болей он как будто бы не испытывает, лежит терпеливо и тихо. Лучше его не тревожить, он странно чувствителен и вздрагивает, едва откроется дверь, и вообще от любого внезапного шороха.
– Ну да, ну да, – согласно кивнул Верагут, – я зайду к нему попозже, пожалуй, ближе к вечеру. Извини, что я немного запоздал, прогулка затянулась, а с завтрашнего дня хочу поработать на пленэре.
Обед прошел в мирной тишине, сквозь опущенные жалюзи в прохладную комнату вливался зеленый свет, все окна были открыты, и в полуденном покое долетал со двора плеск маленького фонтана.
– Для Индии тебе понадобится особое снаряжение, – сказал Альбер, – ты и охотничьи принадлежности с собой возьмешь?
– Да нет, вряд ли, у Буркхардта все найдется. Он даст мне совет. Думаю, надо захватить с собой живописные принадлежности в запаянных железных ящиках.
– А тропический шлем будешь носить?
– Непременно. Но его можно купить по дороге.
Когда после трапезы Альбер ушел, госпожа Верагут попросила мужа ненадолго задержаться. Села
