— Миссис Мердок всегда так трогательно ко мне относилась.
— Она сделала из вас козла отпущения, — проговорил я тем тихим, усталым голосом, каким отчаявшийся режиссер разговаривает с бездарными актерами. — Она хитрая, жестокая, упрямая женщина, знающая, впрочем, свои слабые стороны. В случае необходимости она даже готова расстаться с лишним долларом, что с такими, как она, случается не часто.
— Да, — протянула она. — Ничего не поделаешь. — И тут я наконец понял: из того, что ей говорилось, она не слышала и трети, а тому, что слышала, не поверила. — Никогда не показывайте миссис Мердок эту фотографию. Она ужасно расстроится.
Я встал, взял фотографию у нее из рук, порвал ее на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину.
— Может быть, когда-нибудь вы и пожалеете, что я порвал ее, — сказал я, утаив, что у меня есть еще одна и негатив. — Может быть, через три месяца или через три года вы проснетесь как-нибудь ночью и поймете, что я говорил правду. И как знать, может, тогда вы захотите еще раз взглянуть на фотографию. А может, я и ошибаюсь. Может быть, наоборот, вы будете очень разочарованы, узнав, что никого не убивали. И прекрасно. Не все ли равно. А сейчас мы спустимся вниз, сядем в машину и поедем к вашим родителям в Вичиту. Думаю, к миссис Мердок вы больше не вернетесь, хотя, возможно, я опять ошибаюсь. Но об этом мы больше говорить не будем. Хватит.
— У меня нет денег.
— Миссис Мердок прислала вам пятьсот долларов. Они у меня в кармане.
— Как это мило с ее стороны.
— О дьявол! — взвыл я, пошел на кухню и хлебнул из бутылки перед дорогой. Легче не стало. Захотелось вскарабкаться на стену и поползать по потолку.
36
Я отсутствовал десять дней. Родители Мерл оказались мягкими, добрыми, спокойными людьми. Жили они в старом каркасном доме на тихой, тенистой улице. Когда я рассказал им то, что счел необходимым, они всплакнули. Стали говорить, что рады ее возвращению, что дома ей будет хорошо, во всем винили себя, и я не спорил.
Когда я уезжал, Мерл провожала меня в обсыпанном мукой фартуке с оборками. Вытерев руки об фартук, она вышла на крыльцо, поцеловала меня в губы, заплакала и убежала в дом. Когда машина тронулась, на пороге вместо нее с широкой, добродушной улыбкой стояла ее мать.
Дом скрылся из виду, и я испытал странное чувство, словно написал стихи, очень хорошие стихи, но потерял их и теперь никогда больше не вспомню.
Вернувшись, я позвонил лейтенанту Бризу и зашел к нему узнать, как продвигается дело Филлипса. Оказалось, что с убийством полиция уже разобралась; в чем-то, как бывает, им повезло, а до чего-то додумались сами. Чета Морни так и не заявила в полицию, но кто-то позвонил, сообщил про смерть Венниера и бросил трубку. Криминалисту отпечатки пальцев на пистолете Венниера показались подозрительными, но когда в результате экспертизы наличие пороха на руке подтвердилось, полиция сочла, что это все-таки самоубийство. Когда же дело передали, в Главное управление, детектив Лэки заинтересовался пистолетом, найденным в комнате Венниера, и обнаружил, что по описанию он совпадает с тем пистолетом, который разыскивался в связи с убийством Филлипса. Хенч опознал его, к тому же они нашли на курке полустертый отпечаток его большого пальца. Поскольку на курок за это время нажимали всего один раз, отпечаток Хенча сохранился.
Обнаружив, таким образом, пистолет Хенча и располагая лучшими, чем я, отпечатками пальцев Венниера, они опять отправились на дом к Филлипсу и Хенчу. На постели Хенча был найден отпечаток левой руки Венниера, а его палец — на ручке сливного бачка в уборной Филлипса. Тогда они стали рыскать по округе с фотографией Венниера и установили, что его видели за домом и но крайней мере три раза в переулке. Вместе с тем в самом доме никто его почему-то не видел, а если кто и видел, то не признался.
Теперь не хватало лишь мотива для убийства. Его полиции любезно предоставил Хитер, задержанный в Солт-Лейк-Сити при попытке всучить дублон Брешера местному перекупщику монет, который решил, что монета настоящая, но краденая. С десяток таких же монет нашли у Тигера и в номере гостиницы, причем одна из них оказались подлинной. Тигер признался во всем и показал крошечную метку, с помощью которой от отличал подлинник от подделок. Где Венниер взял дублон, он понятия не имел. Ничего не удалось узнать об этом и полиции, так как владелец украденной монеты на многочисленные объявления, помещенные в газетах, не откликнулся. Окончательно убедившись, что убийцей был Венниер, полиция потеряла к расследованию всякий интерес. Дело закрыли, хотя некоторые сомнения в самоубийстве все же оставались.
Тигера вскоре отпустили, так как непосредственного участия в убийствах он не принимал. Хотя он и совершил неудавшуюся попытку подлога, но золото приобрел законным путем, а подделка старой монеты из штата Нью-Йорк соответствующей статьей федерального законодательства не преследуется. В штате Юта с ним связываться не стали.
В признания Хенча полиция, разумеется, не поверила. По словам Бриза, он воспользовался им, чтобы развязать язык мне. Ведь он понимал, что я не успокоюсь, если у меня есть доказательства невиновности Хенча. Самому Хенчу, впрочем, это не помогло. Его посадили по обвинению в грабеже пяти винных магазинов и убийстве во время налета. Его участником оказался итальянец по имени Гаэтано Приско, но его не поймали, и я так и не узнал, был ли он родственником Палермо.
— Ну, что скажете? — спросил Бриз, рассказав мне все, что произошло за время моего отсутствия и после приезда.
— Остаются неясными две вещи. Во-первых, почему Тигер бежал? И во-вторых, почему Филлипс жил на Кортстрит под чужим именем?
— Тигер бежал, потому что узнал от лифтера, что Морнингстар убит, и почуял недоброе. Филлипс снял квартиру на имя Энсона, потому что сидел без денег и без работы. Иначе бы даже такой болван, как он, не ввязался в дело, которое с самого начала не сулило ему ничего хорошего.
Я кивнул, соглашаясь с его доводами.
Бриз проводил меня до двери. Положил свою тяжелую руку мне на плечо и крепко стиснул его:
— Помните дело Кессиди, из-за которого вы так завелись, когда мы со Спенглером сидели у вас тогда вечером?
— Да.
— Потом вы сказали Спенглеру, что никакого дела Кессиди не было. Но Кессиди был, только звали его иначе. И дело это вел я.
Бриз снял руку с моего плеча, открыл дверь и, улыбнувшись, посмотрел мне прямо в глаза.
— После этого дела, — сказал он, — после всего что я тогда передумал, я иногда даю улизнуть тем, кто, в общем, этого не заслуживает. Маленькая месть за грязные миллионы от нищих работяг вроде нас с вами. Счастливо.
Была ночь. Я поехал домой, переоделся, расставил на доске шахматные фигуры, приготовил себе коктейль и разыграл еще одну партию Капабланки. Пятьдесят девять ходов. Красивые, бесстрастные, беспощадные шахматы. Прямо-таки в дрожь бросает от их молчаливой непроницаемости.
