— Открой дверь, отец, — попросила она. — Мы оба должны уйти одним и тем же путем.
Эгиль отворил. Торгерд вошла в комнату, снова заперла дверь и легла на другую кровать.
— Ты хорошо решила, дочь, последовать за своим отцом, — без выражения сказал Эгиль. — Великую любовь ты показываешь. Хорошо ли посмотрят, если я останусь жить после такого горя?
Они долго лежали в молчании.
— Дочь моя, ты что-то жуешь? — через некоторое время спросил Эгиль.
— Я жую морские водоросли, — ответила она, — ибо слышала я, что от них человеку делается еще хуже. А я ведь боюсь, что слишком долго придется мне дожидаться смерти.
— Что, они воистину вредоносны?
— Очень вредоносны. Ты не хотел бы взять немного?
— Почему бы и нет? — Он взял водоросли у нее из руки и принялся жевать их.
Спустя еще некоторое время Торгерд поднялась, чуть-чуть приоткрыла дверь и попросила воды. Служанка принесла ей полный рог.
— Вот что делают морские водоросли, — сказал Эгиль. — От них ты еще сильнее страдаешь от жажды.
— А не хочешь ли и ты хлебнуть воды, отец?
Он сел на кровати, взял рог и осушил его.
— Они обманули нас, отец, — сказала Торгерд. — Это было молоко.
Эгиль впился зубами в рог так, что откусил от него большой кусок, а потом швырнул на пол. Рог разлетелся на части.
— Что же нам теперь делать, отец? — обратилась к нему Торгерд. — Кажется мне, что нашему с тобой желанию помешали. — Эгиль сидел с таким видом, будто его ударили по голове. Торгерд собралась с духом. — Вот что, отец, — сказала она, — я думаю, что мы должны прожить достаточно долго для того, чтобы ты сложил поэму в память Бёдвара. Тогда мы сможем умереть, если все еще будем желать этого. Если поэму придется складывать твоему сыну Торстейну, это случится еще не скоро. Бёдвар не должен лежать невоспетым, как будто нас нет здесь и некому выпить в его честь поминальное пиво.
Эгиль помотал большой лысой головой.
— Я не смогу, — пробормотал он, — не смогу, даже если и попытаюсь. — Дочь не мигая смотрела ему в глаза. — Ладно, — сказал он в конце концов, — тогда уж я лучше посмотрю, не удастся ли что-нибудь сделать.
Он вновь улегся в постель, устремил невидящий взгляд куда-то сквозь потолок и принялся складывать строфы.
Сначала они двигались медленно, подобно людям, несущим гроб на похоронах, но постепенно дело пошло живее.
С великим трудом заставляю я двигаться мой язык. Камень, давящий на грудь, пресекает дыхание. Трудно творить колдовство слов, когда буря повергла дом мысли.
Дар скальда, достойный богов, что превыше других всех с давних времен, покинул меня, и душа опустела от горя.
Поспешно и бодро слова издавна повиновались мне. Лезвия остроумия были всегда остры. Но ныне прибой накатил, чтоб разбить мой корабельный сарай, и стучится в двери могилы моего отца.
Ибо ныне семья моя все больше редеет, словно лес, что рушится под ударами ветра. Тот муж теряет всю радость жизни, кто видел, как самых дорогих его сердцу мертвыми несут за последние двери.
Помню я, как прежде всех отец мой скончался. Вскоре и мать моя тоже ушла вслед за ним, В сокровенных глубинах моей души память о них, стариках, живет бесконечно.
Та пробоина, кою обвал пробил в древней ограде семейства отца моего, причиняет мне боль. Но рана, оставленная смертью сына, убитого морем, — ведаю я, что вовеки пребудет открытой.
Море, Ран, много тяжких утрат ты заставил меня понести. Одинок тот, кого не любит никто. Море шнуры родства оборвало и порвало нить жизни в моей груди.
Если бы мог я выйти с копьем, чтоб воздать за обиду, — быстро б тогда навсегда я покончил с убийцей. Если бы в силах был рану нанесть этому мокрому вору-убийце, с радостью вышел тогда на бой против моря.
Но я вижу, что сил у меня слишком мало, чтобы биться с губителем моего сына. Любой, кто захочет, увидит — старик лежит здесь беспомощный.
О сильно, Ран, море, меня удручил, принеся такую утрату. Горе от смерти родных превозмочь удается не скоро. И труднее всего, что он, надежда всей нашей крови, прочь ушел, в новый дом, где светлее.
Доподлинно ведомо мне, что в сыне моем ни пятнышка низости не было отроду. Силу и разум все бы узнали в нем, если бы Один длань на него не поспешил возложить.
Были всегда мы — он и я — как единое, что бы другие ни говорили и делали. Мой дом он держал на себе, был опорой его столбов.
Часто я ощущал утрату товарищей. Беззащитна спина у того, кто братьев лишен. Эту истину я вспоминаю, ежели беды приходят. Тускло в глазах одинокого мужа.
Перетряси, коль восхочешь, в поисках все королевство — ни одного не найдешь, на коего мог положиться. Здесь они будут брата на виру менять, а месть творить за товары!
Люди давно говорят — и это есть правда, что, коли сына утратил, иного нет воздаянья, как породить другого, но разве надеяться можно ту пустоту заполнить, что осталась на месте брата, самого первого и самого лучшего.
Не пекусь я о толпах людских. Мир не несет ничего, кроме самодовольства. Мой мальчик умерший, плоть своей матери, он отправился в путь к дому предков.
Враг кораблей, пенное чудище, убийца людей противостоит мне. Когда движет горе, бессильно, вслепую волочит мысль свое бремя.
Другой мой сын, сраженный болезнью, утрачен давно и скрылся вдали. Он был дитя без пороков, и худого никто, никогда вовсе не думал о нем.
С властителем жизни мир я хранил, а пуще всего с Одином блюл договор, доколе он сам, смертей повелитель, по воле своей и охоте дружбу со мной не порвал.
С готовностью жертвовал я Отцу Всего Одину, первому из богов, как то считает народ. Больше еще надлежит мне найти для скальдов отца, коий есть больше, чем мощь, ныне, в несчастье.
После погибели волка, старого проливателя крови, обрел я новое безупречное искусство, которое в союзе с душою быстро превратило тайных завистников в открытых врагов.
Больно я ранен. Теперь же, Хель, убирайся, неумолимая, прочь с заветного мыса. Я же с радостью и сердечной добротой ждать буду дня своей смерти.
После того как поэма была закончена, Эгиль произнес ее вслух перед Осгерд, Торгерд и всеми обитателями дома. Затем он покинул кровать, уселся на возвышении и приказал готовить погребальное пиво для поминок, которые и были проведены с соблюдением всех старинных порядков. После поминок он одарил Торгерд подарками и отправил ее домой, а сам продолжал свою жизнь.
