— И что же я должен был понять? — спросил он.
Прозвучало резковато, но уж как прозвучало — так и прозвучало. Он хотел поскорее проскочить эту тему, чтобы она не мешала самому важному, единственному, о чем он мог сейчас думать: как вернуть Екатерину. В голове парашютиками одуванчика плавали слова — обломки фраз о несклеиваемых разбитых чашках и о текучей воде, в которую невозможно вступить дважды. Это мешало думать. Он пытался это сдвинуть, стереть, хотя — параллельно — ясно понимал, что думать-то не о чем и незачем. Нужно просто сделать к ней шаг, прижать ее к себе…
— Не знаю, пригодится ли вам то, что я сейчас скажу…
Она не глядела на него. А если б и взглянула — наверное, ничего бы не увидела, — такими были ее глаза. Она все так же сидела на пуфе и поглаживала, едва касаясь пальцами, свой серый жакет, словно пытаясь прочесть текст, скрытый в фактуре шевиота.
— …но я не могу этого не сказать, потому что — я так думаю — это поможет вам разобраться со своею судьбой.
— Я вас слушаю, Катя.
— Так вот: русского — настоящего русского — победить невозможно. Его можно только убить.
— И что из этого следует?
Он думал лишь о том, как повернуть разговор. Или прекратить разговор. Как это говорят русские: в словах правды нет? Или: в ногах правды нет? Значит — опять не о том…
— А следует то, что спасибо за прекрасные цветы; жаль, что я не смогу взять их с собой. — Она встала и бросила костюм поверх крепдешинового платья. — Времени у меня мало, а дел невпроворот. Идемте — я провожу вас до двери.
— И замрете возле нее до моего следующего появления?
— Нет. Потому что сюда уже не вернусь никогда.
Он не думал о смысле ее слов, ведь сейчас не мог думать ни о чем. Кроме одного: прижаться к ней, раствориться в ней. Только в этом было его спасение. К счастью — теперь она стояла, теперь ее не нужно поднимать с пуфа (не потому, что тяжело — для него смешной вес! — но в этом было бы нечто неестественное, какая-то театральность), — так вот, теперь она стояла перед ним, очень удобно, один шаг — и больше не нужны будут эти проклятые, беспомощные слова; шаг — и заговорят их тела, пусть сбивчиво, но на одном, общем для них языке; тогда каждое движение будет укреплять, подтверждать их слиянность…
Он шагнул к ней (это получилось так естественно! без малейшего усилия) — и обнял мягко, нежно. Не прижал — обволок ее своим телом, погрузил ее в себя. Закрыл глаза и замер. Вот сейчас… Он ждал, ждал — и вдруг понял, что ничего не происходит. Он обнимал ее тело — но ее здесь не было. Ее тело не стало проводником между ними. Оно не сопротивлялось, не зажималось и не отгораживалось — но и не оживало. Словно он обнимал куклу. Или подушку — так даже точнее. Потому что подушка знает наши сокровеннейшие желания и сны, но ей безразлично, как мы ими распорядимся. И распорядимся ли вообще.
Тогда он прижал ее так, что ощутил ее тело, как свое.
Ничего.
Тогда он поцеловал ее.
Она не отворачивалась — но и не отвечала. Она просто ждала, когда это прокатит и останется позади, и можно будет опять заняться своими делами.
Он для нее уже не существовал.
Он отпустил ее, и она опять подошла к гардеробу и стала перебирать платья.
— Почему их не взять все?
Она обернулась через плечо, подумала, как лучше ответить.
— Тебе этого не понять…
Первый случай, когда она назвала его на «ты». Это был неожиданный шанс. Она все-таки сделала шаг ему навстречу! Значит, то, что он видел — это вовсе не зеркало того, что происходит в ее душе. А разве я когда-нибудь пытался понять, что происходит в ее душе? — спросил себя майор Ортнер. И даже вспоминать не стал, потому что знал, что вспомнить нечего. Это не вызвало сожаления, даже малейшего. Ведь то, что было до сих пор, — кончилось, в этом она права. Но уже поднималась новая волна, совсем иная, волна, которая принесла его сюда. Он находился внутри этой волны, поэтому воспринимал ее только телом, но Екатерина — мудрая женщина! — вытолкнула его на поверхность. Теперь он видел все таким, каково оно есть на самом деле. И не сомневался в ее любви.
— Два дня, — сказал он. — Только два дня!..
— Не могу, — сказала она. — Я человек государственный.
Он слушал не ее слова (как вовремя он вспомнил, что слова существуют для того, чтобы скрывать истинные чувства и мысли!), а только ее голос, и находил в нем подтверждение своей правоты, подтверждение того, что было скрыто за ее холодным взглядом. Что глаза! Они способны всего лишь прочесть условие задачи. И только! А ухо сразу знает ответ. Его не обманешь. Оно говорит не мозгу, а напрямую душе. Ухо слышит такое, что мозг осознает последним.
— Хорошо, — сказал он. — Пусть будет Цюрих. Я сам отвезу тебя туда.
— Нет.
— Но почему?.. Это будет и быстрее, и приятней.
Она замерла спиной к нему. Затем опустила от платьев руки. И даже голову склонила — думала. Наконец медленно повернулась к нему.
— Не могу…
— Но почему?! — повторил он.
— Если ты поедешь со мной — тебе придется со мной остаться. А ты к этому не готов. Пока не готов. Не готов вдруг повернуть всю твою жизнь… — Пауза. Как ему показалось — невыносимо длинная пауза. Наконец она справилась с сомнениями. — Нет — не сейчас… Наверное — я смогла бы это устроить, хотя пока не представляю — каким образом… но думаю, что смогла бы… — Она говорила ровно, и ее глаза ничего не выражали. Должно быть, ее глаза были не здесь, а где-то в Цюрихе: изучали условие неожиданно возникшей задачи, прикидывая, как ее решить. И вот что-то всплыло в них (или это она всплыла из их глубины) — и она его увидела. — Знать — не судьба…
Это был конец.
Конечно, можно было еще побарахтаться, выдавить из нее признание в любви, но это уже ничего бы не изменило, ничего бы не прибавило. Он уже получил все: теперь он знал, что она его любит, и самое главное — как она его любит.
Теперь нужно было как-то все это пережить.
Возле двери он задержался:
— Я тебя найду, Катя.
— Вряд ли…
— Город небольшой, каждый человек на виду.
— В нем можно найти только тех, мой милый, кто ничего против этого не имеет. А я пока не видела своих документов. И не знаю, как меня там будут звать…
Он погнал «опель» куда глаза глядят. Получилось — на Зальцбург. Каждый прямой отрезок шоссе пролетал на максимальной скорости, на поворотах сбавлял ровно на столько, чтобы не опрокинуться. По сторонам не смотрел — только на дорогу. Потом вдруг увидал Альпы. Они были слева, совсем близко. Конечно, он их видел все это время, но осознал, что это они, только сейчас. Это не вызвало ни мыслей, ни эмоций. Но когда заметил, что впереди, слева, лес расступается, чтобы выпустить из себя серый язык мощеного камня, он притормозил, пропуская встречные машины, и впервые взглянул на часы. Еще не было и одиннадцати. Эта информация не имела ни предшествующей истории, ни энергии и смысла, чтобы как-то повлиять на последующие события. От прошлого он отгородился, о будущем не хотел думать, так что времени не было места в его сознании. Вот дорога; она куда-то его приведет. Зачем знать больше? Очевидно, его вела душа, а он шел за нею вслепую, доверившись чутью, как корова, которая шагает к вечернему водопою на уставших за день ногах, шагает бездумно и слепо, и только колокольчик позвякивает, отсчитывая шаги: дзинь-дзинь…
