студенческим напитком считался крамбамбуль – дешевая сногсшибательная смесь водки и пива. Учившийся в Казанском университете П. Д. Боборыкин отмечал: «…Студенческая братия держалась в массе тех же нравов. Тут было гораздо больше грубости, чем испорченности; скука, лень, молодечество, доходившее часто до самых возмутительных выходок. Были такие обычаи, по части разврата, когда какая-нибудь пьяная компания дойдет до «зеленого змия», что я и теперь затрудняюсь рассказать in extenso, что разумели, например, под циническими терминами – «хлюст» и «хлюстованье».
И это было. Я раз убежал от гнусной экзекуции, которой подвергались проститутки, попавшие в руки совсем озверевшей компании. И не помню, чтобы потом участники в такой экзекуции после похмелья каялись в том, а те, кто об этом слышал, особенно возмущались.
Но, к счастью, не вся же масса студенчества наполняла таким содержанием свои досуги. Пили много, и больше водку; буянили почти все, кто пил. Водились игрочишки и даже с подмоченной репутацией по части обыгрыванья своих партнеров. И общий дух в деле «чести» был так слаб, что я не помню за два года ни одного случая, чтобы кто-либо из таких студентов, считавшихся подозрительными по части карт или пользования женщинами в звании альфонсов, был потребован к товарищескому суду… Под внешней подтянутостью держались довольно-таки дикие нравы, пьянство, буйство, половая распущенность… Были круглые лентяи, по полугодиям не ходившие на лекции…» (18, с. 112–113). Возможно, казанские студенты вообще отличались особым буйством и распущенностью: известна традиция коллективного посещениия первокурсниками публичных домов на Булаке, нередко заканчивавшегося их разгромом, о чем была сложена песня казанских студентов: «Там, где тинный Булак со Казанкой-рекой, словно братец с сестрой обнимаются… / От вечерней зари, лишь зажгут фонари, там студенты гурьбою шатаются: / Они песни поют, они горькую пьют, и еще кое-чем занимаются…». Но и В. Г. Короленко, два года, по его мнению, потерявший в Петербургском Технологическом институте, а затем, чтобы вырваться из студенческой богемы, переведшийся в Петровскую академию в Москву, вновь и вновь десятками страниц описывает все то же: пьянство, проституток, нищету, голод и… дешевую ультрареволюционную фразеологию. Впрочем, наиболее ярко выраженным буйством и пьянством отличались все же бурши Дерптского университета, где училось немало и русских, перенимавших нравы от своих немецких коллег; именно отсюда в русские университеты и попал рецепт крамбамбуля.
Конечно, грубые нарушения дисциплины и общественного поведения наказывались. В 1848–1856 гг. (как раз в пору обучения Боборыкина в Казани) в Харьковском университете инспекцией был наказан арестом и карцером 1491 студент: 370 за непосещение лекций, 259 за непосещение университетской церкви, 176 за несоблюдение формы, 168 за непослушание, 316 казеннокоштных за самовольную отлучку, 55 за курение, 108 за посещение публичных собраний, 25 за пьянство, 119 за невежливость и неуважение, 51 за беспорядки и непозволительные поступки. Обратим внимание, что за пьянство наказано всего 25 человек – вдвое меньше, чем за курение. В том-то и дело, что пьянствовать было можно: это было свидетельством благонамеренности, отсутствия вольномыслия. И верно: какие уж мысли после крамбамбуля…
Студенты русских высших учебных заведений испокон веку отличались высокой общественной активностью, в отличие, например, от немецких (включая и Дерптский университет) буршей, со страстью предававшихся пьянству, буйствам и дуэлям, что не мешало им по окончании университетов превращаться в самых заурядных филистеров. А начальство и профессура, даже при официальном запрете любых форм студенческого общежития, имевшем место особенно в 80–90-х гг., смотрело на его нарушение сквозь пальцы. Даже в закрытом Инженерном училище «…была допущена организация независимой читальни, существовавшей на членские взносы самих воспитанников, которая управлялась выборным советом старшин по три человека от каждого курса.
Совет вел все дела читальни и имел право выписывать любые газеты, журналы и приобретать книги, допущенные цензурой к печати. Читальня получила весьма прогрессивное направление и оказала определенное влияние на формирование общественно-политических вглядов всего состава воспитанников.
Реакционные и черносотенные издания в ней не допускались, но все радикальные газеты и легальная марксистская литература были широко представлены» (93, с. 47–48).
В Императорском техническом училище в самые «глухие» годы «была незаконная касса взаимопомощи, на нее начальство смотрело сквозь пальцы. Был я в ней выбран в члены совета или комиссии. Ежегодно студенты устраивали бал в Благородном собрании… Бал давал, кажется, до 10 тыс. руб. Из них платилось кассой за право ученья бедных (до 75 руб.) и давались ежемесячные пособия. Считалось, что коли студент получает из дома 30 руб., то он в помощи не нуждается. При 10 рублях – беден, при 20 – средний.
Затем подобралась компания, занявшаяся издательством лекций. Мы предложили (а, вероятно, сходка одобрила) издавать лекции в общественном порядке: 1) для их удешевления и освобождения от частного предпринимательства; 2) для улучшения их оформления (текст давался лектором); 3) для издания их на несколько лет без перебоев…
Была еще, тоже неофициальная, студенческая библиотека. Там на столах лежали газеты, а позже и гектографированные прокламации. Но она была в партийных руках…
Вне училища я с другими организовал общество бывших воспитанников Московской практической академии. Я был членом правления и в библиотечной комиссии, кажется, председателем. Работа его сводилась, кажется, к подысканию мест членам и к библиотеке. Для нее набрали, частью накупили книг и шкафов. Получили даром много изданий К. Т. Солдатенкова. Выписали журналы. Я обошел несколько чужих подобных библиотек, организовал каталоги, расстановку книг, учет выдач, напечатал каталог…
У меня не сохранилось отчетливых воспоминаний о ходе студенческих беспорядков. Они выражались в «сходках» с речами и «резолюциями»; они постепенно вели к «забастовкам» и иногда к уличным «демонстрациям»…
Помню, что в училище, когда я был на 1-м или 2-м курсе (1899–1900 или 1900–1901 гг.), были какие-то сходки «академического» характера. А может быть агитаторы, не имея достаточно почвы для вызова политических волнений, ограничивались по необходимости для вызова их академическими предлогами.
Я говорю об агитаторах, потому что на мой взгляд студенческая масса в то время (в 1899–1901 гг.) была инертной соответственно тем общественным слоям, из которых она питалась. Но в обществе были идейные работники, стремившиеся вызвать в обществе движение в пользу стремления к лучшему будущему…
На сходках произносились речи во имя «академических свобод», университетского устава, кажется, 1864 года. Я этим речам веровал, так как сам охотно принимал участие в «кассе взаимопомощи», «библиотечной комиссии» и еще не помню каких организациях, юридически не законных, но существовавших и известных нашему начальству» (197, с. 189–191).
Отношения между студентами и профессурой университетов носили особый характер. Они были в полном смысле коллегами (разумеется, не всегда и не везде). Недаром «коллега» было обычным обращением в высших учебных заведениях: «Воспитанники привыкали смотреть на преподавательский состав как на старших товарищей, к которым всегда можно было обратиться за разъяснением любого вопроса» (93, с. 48). Известная часть студенчества усиленно занималась уже с первого курса науками. «Просеминарии», т. е. групповые занятия проходили не только в лабораториях, где профессор и
