о жизни человек, ты, наконец, моя жена, у нас есть дочь, у нас есть прошлое, — а все это очень много! — но зачем же плевать мне в душу? Зачем?!.
— Т е б е плевать в душу? Т е б е?! А не ты ли первый плюнул в м о ю душу? О своей душе ты заботишься, о том, чтобы т е б я поняли, ты только и говоришь, а что у других душа есть, что ее тоже понять нужно и что теперь эта душа оплевана, ты не думаешь?!
И начался тот памятный для обоих эпизод, когда Лариса, расхаживая по комнате, бросала в Романа слова, обличала, стыдила, вразумляла мужа, а он, в конце концов плюнув на все, сел на стул и вскоре начал улыбаться нагло-спокойной своей улыбкой. Он слушал, он кивал, улыбался, и в этой его манере т а к улыбаться сквозила единственная мысль: «Нет, не знаешь ты жизни, девочка. Не знаешь жизни…» И это возмущало Ларису еще больше…
А он наконец осознал, что им и невозможно понять друг друга. Есть такие споры между людьми, особенно между мужьями и женами, когда можно говорить хоть до второго пришествия, а т о ч е к с о п р и к о с н о в е н и я не найти. Наоборот, чем дальше разговор, тем больше каждый убеждается в своей правоте, и воздвигается постепенно такая глухая, непреодолимая стена, что сердца обоих начинают закатываться от отчаяния, а кончается все сильнейшей обоюдной тоской. Поэтому Роман прервал Ларису на полуслове и сказал:
— Делай что хочешь (она говорила о разводе). Только замолчи! Замолчи! На минуту. На две, на три… раз уж ничего не понимаешь. Совершенно ничего не понимаешь. — При этом он улыбнулся, но не злорадно, а устало, спокойно, словно давая ей понять, что это не оскорбление, не грубость, а просто просьба, утомление от взаимного непонимания…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
И вот теперь, когда она вдруг еще от одного мужчины услышала: «Замолчи!» — и уже не просьбу, а приказание — от Алеши, — Лариса растерялась, протянула к Алеше правую руку, как бы прося снисхождения, объяснения, а потом всю ее неожиданно пронзило страшное озарение: «Все они заодно… Все! И этот. Все одинаковые…» — и она задохнулась, а когда Алеша повторил, но уже тихо, опустив голову: «Замолчи… замолчи…», она с яростью крикнула ему:
— Мальчишка! Сопляк! Ты еще будешь меня учить!.. — И, хлопнув дверью, вышла из комнаты.
Алеша остался один. Он присел на стул, чувствуя, что внутри у него все дрожит. Это было не отчаяние, не обида, не раскаяние, но просто следствие сильного напряжения всех чувств.
Он переживал не то, что он сказал Ларисе и что ответила она ему, — это, конечно, тоже, но не в такой степени, — а то, что узнал о себе и о ней. Как же это он сразу, давным-давно еще, не понял всего того, что сегодня так хорошо, с таким отчаянием для себя почувствовал? А именно: что не другие лгут, не только другие, но и он, и Лариса, и оба они вместе. Лариса, которую он так уважал за то именно, что она решительно порвала с мужем, потому что он изменил ей: предал, унизил, оскорбил, — Лариса, оказывается, лгала тоже — и лгала всегда. Нет, она не изменила мужу, она никого не обманула, никого не оскорбила, она лгала против своих принципов. Собственный муж Ларисы, изменивший ей с другой женщиной, был виновен, а чужой муж, изменивший своей жене, был не только не виновен, не презираем, но, наоборот, — даже любим Ларисой. В одном случае мы глубоко видим, потому что это касается нас — измена н а м, в другом глубоко не видим, потому что это уже касается других — измена с нами, но к о м у - т о. Так почему одного изменника любить, а другого ненавидеть? Как не почувствовала Лариса, что теперь, любя чужого мужа, она не имела внутреннего права называть Романа — особенно при Алеше — подлецом, негодяем, циником, ибо одновременно она называла так и Алешу! Знал он, Роман, что говорил: что он ни хуже, ни лучше других; во всяком случае, не хуже и не виновнее Алеши. Ведь именно с ним пришлось Ларисе узнать, что истинно все-таки то, что истинно.
Впрочем, думал Алеша, самый жалкий и хитрый во всем этом деле он сам. Ну и что же, что чья-то совесть нечиста? И не потому ли он терзается, что как раз сам гораздо виновней других, хотя бы и Ларисы? «Ложь! Ложь! Виновата!..» Да ведь Лариса и в самом деле свободная женщина, она имеет право поступать как ей вздумается. Не бог же она, действительно, чтобы заботиться о е г о нравственности. Оттого и мучение, что во всем виноват сам… Что лжец — сам, что негодяй — сам, что подлец — сам, что изменник — сам… Сам, сам, сам… Совершенно во всем. И в первую очередь — сам.
Но тут Алеша вспомнил лицо Ларисы, ее слова: «Мальчишка! Сопляк! Ты еще будешь меня учить!» — и от справедливости и несправедливости этих слов все у него вновь задрожало внутри. Он быстро поднялся и вышел из квартиры.
Было тихо и душно на улице; он выбрался на Малую Бронную, затем прошел дальше, на улицу Алексея Толстого, в магазине купил бутылку пива и выпил ее из горлышка. Потом, засунув руки в карманы, он долго стоял около магазина, внимательно обсматривая каждого редкого прохожего; так же с интересом, как он на них, смотрели на него старушки. Он был похож сейчас на молодого лоботряса, которому от нечего делать хочется подраться. В голове у него все кипело…
Он понаблюдал, как солнце садится за дом; когда оно почти скрылось, он поднялся на одну ступеньку выше и, вытянув шею, снова смотрел за солнцем; оно уходило, он догонял, потом закончились ступеньки — солнце скрылось. Алеша постоял еще и направился в глубь улицы, надеясь в каком-нибудь проеме увидеть солнце; он глядел и так, и этак, но уж солнца больше не было. Алеша вернулся в магазин, купил еще одну бутылку пива и выпил ее; на этот раз он не стал сдавать бутылку, поставил ее на крыльцо, поглядел на нее, поглядел, как на добрую, умную собаку, с которой хочется поговорить, а поговорить нельзя, и ушел от магазина совсем.
— Бутылку сдайте! Ваша? — кто-то крикнул ему, но Алеша не обернулся.
Он пришел к Пионерским прудам и, присев на лавочку, сощурившись, заметил, что солнце еще светит здесь вовсю. Он обрадовался этому, хотя, занятый своими мыслями, совсем не замечал, что как будто гоняется за солнцем. Солнце было вечернее, не резкое, не горячее, но низкое — глаза приходилось опускать; это хорошо для раздумий. Полуопустив глаза, Алеша смотрел
