время о своем монархизме, который, естественно, воспринимался лишь в формах легитимных. Между тем публичное исповедание убеждений, шедших вразрез с настроением улицы, могло содействовать оздоровлению политической атмосферы и смягчать революционную нетерпимость к инакомыслящим. Формальное декларирование «прав человека-гражданина» далеко еще не означает осуществление подлинной политической свободы. Русская революция не представляла исключения. Россия была лишь на пороге того «храма свободы», о котором говорила ветеран русской революции Брешко-Брешковская в приветствии, обращенном к Совещанию Советов. Гражданского мужества политические деятели, убежденные в целесообразности конституционной монархии, не проявили547. В демократических кругах республиканское единодушие «цензовой общественности» склонны были считать внешним флером, навеянным моментом, который и нововременцев превращал в «республиканцев». Милюкову много раз приходилось опровергать «вздор», заключавшийся в утверждении, что партия к. д. оставалась по существу конституционно-монархической: «Мы совершенные и верные республиканцы. С конституционной монархией покончила революция», – категорически заявлял лидер партии548.
На седьмом съезде партии к. д. можно отметить и еще некоторые черты, характеризующие тенденцию перебросить мост к революционной демократии. Винавер в докладе по тактическим вопросам считал основной задачей партии в данный момент отпор «контрреволюционным силам», которые могут во имя старого посягать на новый строй… Его содокладчик Шаховской предлагал дать директору Ц. К. «искать соглашение налево», «наших соседей справа мы можем на первых порах оставить», т.е. ликвидировать прогрессивный блок. Некрасов попытался дать директиву Ц. К. и в области социальной. Только путем социальных реформ, говорил он, можно «обойтись… без социальной революции»: «Меньше всего можно говорить – сначала политика, а затем социальные вопросы. Старый режим путем этого лозунга привел нас к революции». «Вдохновенные слова» Некрасова, по отзыву «Рус. Вед.», были встречены шумным одобрением. Но они не превратились в директиву и не сделались постулатом текущей политики, хотя в первом своем воззвании после переворота, 3 марта, партия широковещательно говорила, что «новая власть первейшей заботой своей сделает обеспечение рабочих и крестьян». Дело на съезде ограничилось академическим рассуждением на тему о лозунгах в духе английского фабианского эволюционного социализма и столь же теоретическими рассуждениями в печати будущего «социалистоеда» Изгоева на тему о близости социалистических идей партии. Аграрный вопрос был отнесен на следующий партийный съезд. Партия народной свободы не спешила с разрешением социальных вопросов: в резолюции Ц.К. 11 марта, в которой провозглашался республиканский принцип, говорилось, что аграрный вопрос подлежит разрешению после войны. Лидеры партии настойчиво затем проводили в своих публичных выступлениях мысль о недопустимости социальных реформ до Учред. собрания. Революционная романтика, проявившаяся в настроениях съезда, настолько не встречала уже сочувствия, что автор первой истории революции впоследствии даже не упомянул в своем тексте о съезде, протоколы которого дают, однако, яркий документ для характеристики эпохи, когда еще светило «солнце мартовской революции».
3. Мираж IV Думы
То, что могло быть, не относится к ведению описательной истории. Социалистические наблюдения ведут нас уже в область «философии истории». Неписаная конституция, установленная жизнью, заменила юридическую концепцию, данную актом отречения 3 марта, фактически иной конструкцией власти. Самодержавие «12-ти» контролировалось Советом посредством контактной комиссии. «Цензовая общественность» – «единственно организованная» в дни формирования Временного правительства – через короткий промежуток оказалась хуже организованной, нежели демократия социалистическая. Предположения докладчика по организационному вопросу на Совещании Советов Богданова совершенно не оправдались. Ему казалось, что «цензовые элементы… в стадии революции группируются и оседают» на местах в исполнительных комитетах общественных организаций. В действительности общественные комитеты умирали естественной смертью по мере того, как дифференцировались элементы, в них входившие, – эти объединенные комитеты никогда не были представительством «цензовой общественности». Если бы «цензовая общественность» в марте сорганизовалась в нечто подобное тому, что представлял собой впоследствии московский Совет общественных деятелей, его представители могли бы войти в «контактную комиссию» на тех же условиях, что и представители советские.
Временный Комитет Гос. Думы, поскольку он находился вне этой организованной общественности, не мог служить противовесом «давлению» и «контролю» над правительством со стороны советской демократии. Милюков говорит, что члены Времен. Комитета «обыкновенно» участвовали во всех важнейших совещаниях Правительства с делегатами Совета для того, чтобы уравновесить «давление» и «контроль» Совета над Правительством. О том же упоминает Суханов. Оба историка-мемуариста обобщили факты. Совместные заседания никаких следов не оставили – по-видимому, комбинированное совещание было созвано два раза в апреле в связи с осложнениями, возникшими вокруг «займа свободы» и ноты Правительства по внешней политике549. От нас пока ускользает повседневная практика в отношениях между Правительством и Временным Комитетом, ибо протоколов заседаний последнего не имеем (кроме отдельных эпизодичных выписок). Из протеста Родзянко, посланного кн. Львову 17 марта по поводу телеграфного распоряжения министра земледелия Шингарева о реквизиции хлеба у землевладельцев, посевная площадь которых превышала 50 десятин550, явствует, что между Правительством и Временным Комитетом существовало определенное соглашение, по которому Временный Комитет должен был осведомляться о важнейших решениях Правительства. Родзянко, настаивая на немедленной отмене распоряжения министра земледелия и на передаче вопроса «на разрешение местных компетентных учреждений, которые могли бы разрешить его не на основании теоретических соображений», в заключение выражал сожаление, что «указанные меры были приняты Врем. правит. без предуведомления о них Временного Комитета вопреки состоявшегося соглашения и надеялся, что Врем. правит. «впредь не откажется придерживаться порядка, установленного по взаимному соглашению его с Врем. Ком. Гос. Думы».
Это соглашение было уже прошлым, которое при осложнившихся отношениях политических групп не отвечало уже ни потребностям момента, ни психологии главных действующих лиц. Поэтому «Государственная Дума» и оказалась «неподходящим средством для того, чтобы разделить контроль над Правительством» (слова Милюкова в «Истории»). В дни правительственного кризиса мысль невольно обратилась к фактическому первоисточнику власти, т.е. к первичному соглашению Временного Комитета и Совета. Другого формального выхода просто не было. Политическая роль Врем. Комитета в эти дни была и его лебединой песней, поскольку значение этого учреждения, рожденного революцией, определялось мартовским «соглашением». Набоков рассказывает, что в позднейшей беседе с Милюковым (он относит ее к апрелю 18 г.) ему пришлось коснуться вопроса – была ли «возможность предотвратить катастрофу, если бы Временное правительство оперлось на Государ. Думу» и не допустило политической роли Совета. По мнению мемуариста, эта возможность была «чисто теоретическая». Милюков держался иной точки зрения и считал, что момент был упущен. Таким образом задним числом Милюков присоединялся к неосуществившимся проектам Родзянко и Гучкова.
Впоследствии сам Милюков охарактеризовал достаточно определенно
