от ароматных папирос… Чист всё же воздух на воле!
— Закурить-то не хочешь, Василий Евлампиевич? — не оборачиваясь, вдруг спросил изменившимся голосом забиравший его полоумный с наганом.
У Турина перехватило дыхание.
— Неужели так и не признал? — резко обернулся тот, скинув фуражку, и зубастая улыбка расползлась по его лицу до ушей. — В штаны-то от страха небось наклал?
— Ангел! Мать твою!.. — не дав договорить, охнул Турин и затискал, зацеловал Ковригина так, что водитель, гнавший машину по пустынному городу, вынужден был резко затормозить:
— Василий Евлампиевич! Расшибёмся! И живым вас не довезём…
— А это кто же?.. Маврик! Ты, Павлушка? Ах вы, черти мои! — кидался от одного к другому Турин и поглядывал на рядом сидящих. — А этих ребят не знаю…
— Наши, — коротко бросил с переднего сиденья Ковригин. — Я, Василий Евлампиевич, потом всё тебе расскажу, а сейчас срочно из города надо выбираться.
— Куда же?
— Да тут недалеко, — засмеялся Егор, — километров сто, но и там не задержимся.
— Интересно?
— Перекинем в машину казну воровскую, которую Браух сторожил, Копытов ограбил, а наш Маврик отыскать сумел, и махнём в края необитаемые, где нас никто искать не захочет.
— Не в Сибирь ли собрались?
— А почему нет? Отдышимся, отлежимся, а там видно будет.
— Ладно. Делай, как задумал, — улыбнулся ему Турин, — мне пока в себя прийти надо да расспросить тебя.
— А чего расспрашивать-то, Василий Евлампиевич? Думается мне, вы уже всё скумекали, — хохотал Ковригин. — Обменял я Серафиму на бумагу, которую Богомольцев на конвоирование ваше в неведомые края добыл.
— Вон оно как… — примолк Турин и испытующе глянул на Егора. — Жалеть не станешь?
— А нечего жалеть, — хмыкнул тот. — Серафима мне и подсказала.
— Сама Серафима?! — вспыхнул Турин.
— Сама, — сжал губы Ковригин.
— Это что же такое меж вами произошло?
— А ничего. Стар Богомольцев. Да и дела осложнились в верхушке. Генрих Гершенович почти всё к рукам прибрал. Богомольцев молит Бога, чтоб уцелеть. Ему не до Серафимы. Числится она у него домохозяйкой до сей поры, ну а её вы знаете, прикоснуться к себе не позволяет, если сама не захочет.
— Вон оно что… — затянулся папироской Турин и надолго закашлялся. — Я так понимаю, что на этих условиях вы с ней и сговорились? — наконец смог он выговорить.
— Верю я ей, — сверкнул глазами Ковригин. — А с Богомольцевым что случится, она нас найдёт.
— Адрес знает?
— Забывать вы её стали, Василий Евлампиевич, Серафима в адресах не нуждается.
Послесловие
Лукавить не стану — в живых из героев и персонажей, лиц, близко их знавших, ко времени начала работы над книгой не было.
Каюсь, сколько сам ни старался, сколько ни пытались помочь мне сведующие профессионалы, в распоряжении которых находились и партийные, и государственные, и библиотечные, а также частные архивы и возможности Интернета, судьбы большинства действующих лиц проследить до последнего дня не удалось.
Как заканчивать историю, задумался я, ведь жизнь тех людей имела право на продолжение?
Вот, например, что сохранилось о судьбе одного из главных героев романа бывшего ответственного секретаря Астраханского губернского комитета партии большевиков Старанникова Василия Петровича (в романе он значится В.П. Странниковым).
Историческая личность, несомненный покровитель «астраханщины» избежал ответственности, спасённый властными партийцами из Кремля. Переведённый в Центральный комитет Всероссийской коммунистической партии (ЦК ВКП(б)), он поначалу укрылся в военно-морской инспекции, став, кроме того, членом Центральной контрольной комиссии — органа высшей совести большевиков, чинившего своеобразные разборки над провинившимися собратьями. Однако, опасаясь назревавшего судебного процесса над астраханскими земляками, переделанного по велению Сталина из тривиальной уголовщины в политическое событие государственной важности — второе в стране после напугавшего многих оппозиционеров «Шахтинского дела», — Старанников удирает на Дальний Восток, где возглавляет Владивостокский окружной комитет большевиков, затем — рыбное хозяйство, и следы его теряются. Возможно, он угодил под чистки, которые большевики не забывали регулярно устраивать в своих рядах, или не сумел ускользнуть от судилищ, объявленный «врагом народа». Не дремавший Коба как раз в эти времена режиссировал свои инквизиционные злодеяния один за другим.
Август 1936 года. Первый московский судебный процесс — «процесс шестнадцати», когда канули в Лету известные старые партийцы, лидеры «объединённой оппозиции» во главе с Григорием Зиновьевым, Львом Каменевым, Иваном Смирновым.
Январь 1937 года. Второй московский судебный процесс — «процесс семнадцати», обративший в прах и позор ярких партийных вождей, государственных руководителей, но в прошлом бывших активных оппозиционеров во главе с Георгием Пятаковым, Николаем Мураловым, Григорием Сокольниковым.
Март 1938 года. Третий московский судебный процесс — «процесс двадцати одного» или «Большой процесс». Основными обвиняемыми стали видные деятели партии, на которых Коба точил топор ещё с конца 20-х за так называемый правый уклон. Но теперь уцелевшим партийным и государственным лидерам — А. Рыкову, возглавлявшему Совет Народных Комиссаров почти десятилетие после смерти Ленина, Н. Бухарину, любимчику Ильича, участнику всех российских революций, члену всех высших партийных органов большевиков (ЦК и Политбюро ЦК) со дня завоевания власти и до самого ареста, «стоглазому», но уже бывшему и арестованному наркому внутренних дел Г. Ягоде, а также немалоизвестным их сотоварищам — предстояло взвалить на себя чудовищную ношу ответственности за измену родине, шпионаж, диверсии, террор, вредительство, подрыв военной мощи СССР и уж совсем несусветное — за покушение на убийство Ленина в 1918 году, за убийство Сергея Кирова, В. Менжинского, В. Куйбышева и, наконец, за убийство Максима Горького и его сына М.А. Пешкова. Однако предела клеветническому кощунству верный клеврет Кобы, новый нарком внутренних дел Ежов, вползший в историю большевистского террора не без помощи «ежовых рукавиц», не имел и сфабриковал явно идиотско-несуразную блевотину, обвинив своего предшественника и его сообщников в покушении на Сталина и, конечно, на себя самого. Главный режиссёр сделал вид, что ничего не заметил, но не забыл одарить заплечных дел мастера орденом.
Итак, со своими главными противниками, объявив их врагами народа, Коба расправился — все обвиняемые были расстреляны или сгинули в лагерях. Прочими инакомыслящими по всей стране таким же образом занимались органы НКВД: к тому времени вовсю работал приказ Ежова за номером 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», и созданные им внесудебные органы — тройки, в которые входили на местах руководитель НКВД (по республике, краю, области), секретарь парткомитета, прокурор; они имели право приговаривать арестованных лиц к расстрелу, заключению в лагеря или тюрьмы на срок от 8 до 10 лет.
Реальную возможность угодить под такое «судилище», конечно, имел Старанников, но в списках реабилитированных по Дальнему Востоку его не обнаружилось.
Мина Львович Аристов (в романе он значится Арестовым),
