С Вирджилом Оддамом на Восточном полюсе
В тот день, когда он выполз из убийственно холодной Ледоландии, ледники, двигавшиеся к морю по огромной скале, были ярко-зелеными: бесконечные реки словно подсвечены изнутри сиянием ограненных изумрудов.
Воспоминания об упущенных шансах просвечивали сквозь лед. То был день,– и япрекрасно это помню – когда пурпурное небо Жароландии было сплошь усеяно скользящими вниз спорами-парашютиками, которые погибали в свете ультрафиолетовых ламп, установленных на полях серебристого полукруга. Да, этот день я помню прекрасно: Арго словно прилип к горизонту Жароландии огромной перевернутой миской рубинового стекла.
Он полз по направлению к нам: ко мне и старому фуксу, которого я назвал Амос Мудрый, полз, в буквальном смысле полз, по Наземному мосту, пролегшему от Западного провала к острову Медитаций. Полз через хлябь и снег, и янтарную грязь самого большого острова Терминатора.
Его термокостюм был заношен, грязен и уже зиял прорехами в нескольких местах. Он резким движением сорвал клапан на липучке, прикрывавший его рот, и полз по направлению к гниющей поляне ядо-сорняков.
Когда я понял, что он собирается это есть, я быстро подошел к нему и присел на корточки, преграждая ему путь к сорнякам.
–Я бы эту гадость в рот не совал,– сказал я.– Эта дрянь тебя убьет.
Он ничего не ответил, но посмотрел на меня снизу, стоя на ладонях и коленях. И его взгляд был красноречивее любых слов. Он умирал от голода, и, если я немедленно не предложу какую-то альтернативу гниющим ядо-сорнякам, он все равно будет их жрать, даже зная, что это его убьет.
Прошло всего сто девятнадцать лет с тех пор, как мы доставили на Медею чудеса человеческой цивилизации, и, хотя я мотал срок за свои грехи здесь, на острове Медитаций, я вовсе не горел желанием подружиться с другим человеком. Мне и так хватало проблем в общении с фуксами. И яуж точно не собирался брать на себя ответственность за его жизнь, даже за то, чтобы эту жизнь спасти.
Странные образы возникают порой в сознании. Я помню, что в тот момент, когда он умоляюще смотрел на меня, я вспомнил комикс, который когда-то видел, классическую картинку умирающего-от-жажды-человека-выползающего-из-пустыни с длинной цепью следов, тянущихся за ним до самого горизонта. Истощенный, заросший бородой путник. И на переднем плане – мужчина на коне, глядящий вниз на этого полудохлого бедолагу, с мольбой протягивающего руку, и тип на коне улыбается и спрашивает умирающего: «Может, сэндвич с арахисовым маслом?» Не думаю, что моего гостя такая картинка позабавила бы.
Я повыдергал ядо-сорняки, чтобы он не добрался до них до того, как я вернусь, быстрым шагом отправился к своему вигваму и принес ему шарик арахисового сыра, баллончик с водой, и помог ему сесть и подкрепиться.
Это заняло не пару минут, и, конечно, когда он завершил трапезу, мы были с ног до головы покрыты розовыми и белыми спорами. Вонь от них была страшная.
Я помог ему встать на ноги. Его шатало. Он держался за меня, пока мы шли к вигваму. Я уложил его на свой надувной матрас. Он закрыл глаза и мгновенно заснул. А может, потерял сознание, не знаю.
Его звали Вирджил Оддам. Но в то время я этого не знал.
Я вообще почти ничего не знал о нем. Ни тогда, ни позже. Ни даже сейчас. Это странно: все знают, что он сделал, но не знают, почему он это сделал, или кто он вообще такой, и так по сей день – ничего. Кроме его имени.
Вообще говоря, меня это всерьез бесит. Люди знают меня только потому, что я знал его, Вирджила Оддама. Но их не заботит ни моя жизнь, ни то, через что я прошел – только он, Вирджил, и то, что он сделал. А меня зовут Пог. Уильям Рональд Пог. И ятоже кое-что значу. Вам следует знать наши имена.
Ясон гнался за Тезеем в предзакатном небе над Терминатором, когда визитер проснулся. Поток летевших сверху дохлых спор уже иссяк, небо снова стало янтарным, и разноцветные полосы играли на поверхности Арго.
Я попытался поговорить сАмосом Мудрым.
Я всегда пытаюсь поговорить сАмосом Мудрым.
Ксеноантропологи на главной станции на Ферме Пердью назвали общение с фуксами экстазисом – в буквальном переводе «стоять вне себя». Это нечто вроде глубокой эмпатии, передающей концепции и эмоциональные состояния, но никогда – ни боже мой!– не словечка. И даже не образы. Я садился и принимался пялиться на какого-нибудь фукса, и он садился на задние лапы и пялился на меня, и каждый из нас наполнялся тем, что думал другой. Вроде как. Переполняясь неясными чувствами, общим эмоциональным состоянием того времени, когда этот фукс был охотником, когда у него была еще одна пара задних ног, которые он сбросил, становясь самкой, ощущение от увиденной им однажды приливной волны высотой с километр возле Семи Столбов на Кольце, погони за самками и бесконечные совокупления. Все это было сохранено, каждый момент того, что для фукса считается долгой жизнью: пятнадцать медейских лет.
Но это все было плоским, выдохшимся. Как пьеса, которую играют с огромным профессионализмом, но без души. Мысли текли в случайном порядке, без связи, без последовательности. Ни цвета, ни интерпретации, ни понимания того, что это значит для дромидов.
Ни искусства, ни грациозности. Просто данные.
Так что пытаться «поговорить» сАмосом было то же самое, что добиться от компьютера написания настоящей высокой поэзии.
Иногда у меня возникало чувство, что его «приставили» ко мне, чтобы чем-то меня занять.
В тот момент, когда гость вылез из вигвама, я пытался добиться от Амоса систематичного изложения религиозного отношения фуксов кКастору С, двойной звезде, которую Амос и его собратья по расе считали Дедушкой по Матери иДедушкой по Отцу. Для человеческой расы они были просто Фрикс иХелле.
Я пытался добиться, чтобы Амос понял игру и эмоциональную значимость цветов и оттенков. Но в этот момент между нами легла двойная тень, я поднял голову и увидел, что этот тип стоит позади меня. В то же самое мгновение я почувствовал, как резко упал уровень экстазиса между фуксом и мной. Словно какая-то другая принимающая станция отсасывала энергию на себя.
