1
Баба Нюра поднималась рано, до свету. Щепала лучину, топила комелек – холодно было уже по ночам; шаркала по полу шлепанцами, вздыхала, охала и сама с собой негромко разговаривала. Эти звуки, теплые, домашние, будили Любаву. Она просыпалась, но глаз не открывала, еще некоторое время лежала не двигаясь, слушала и улыбалась. Первые утренние минуты были для нее самыми счастливыми. Еще не надо было ни о чем думать, еще ничего не тревожило и не болело, и можно было просто лежать и только слушать.
Но надо вставать и начинать новый день. Любава оделась и вышла из своей комнаты на кухню.
– Баба Нюра, давай помогу.
– Да некого помогать. Умывайся, завтракать будем.
Умывальник еще стоял на улице. Холодная с ночи вода обжигала лицо, разгоняла остатки сна, а вместе с ними разгоняла и тихое спокойствие, которое Любава только что испытывала. День начинался, а вместе с ним начинались и неотступные думы. Решительно отрубив все, что ее связывало с Виктором, полностью избавившись от тягучей неопределенности, Любава словно застыла в растерянности. Уходить к Ивану? Она так и думала раньше. Но вдруг забоялась. Забоялась не за себя, за Ивана. Сможет ли он забыть, не вспоминать о пяти годах, хватит ли у него силы? Не вырвется ли потом обида попреками? Да, виновата она перед ним и перед их любовью, но нельзя ведь постоянно жить с ощущением этой вины.
С Иваном после тех именин они больше не виделись. Тогда Любава не находила себе места и делала совсем не то, что ей хотелось. Изображала буйное веселье, а сама, пугаясь и замирая, ждала: вот встанет сейчас Иван, решительно возьмет за руку и уведет. Так решительно и надежно, что ей не будет даже времени подумать, останется только одно – с радостью и легкостью подчиниться.
Думая об этом, Любава не замечала, что противоречит сама себе. Не догадывалась о главном – ее собственные душевные силы иссякли, и сама без посторонней помощи она уже не могла сделать решительного шага.
– Новость-то вчерашнюю слышала? – спросила ее баба Нюра, когда они сели за стол.
– Какую новость?
– Ну, про Ивана Завьялова. Чуть свадьбу у Великжаниных не разогнал. Шофера подъехали, ну, гулеванят сидят, а Иван-то с поля на мотоцикле приехал и давай их чихвостить. Кричит, глаза вытаращил, а сам, говорят, аж трясется весь. Забрал ключи, на одной машине уехал, а свадьба так и расстроилась.
Любава слушала и не могла представить себе кричащего, трясущегося Ивана. Не могла, потому что ни разу его таким не видела. А ей казалось, что она знает его хорошо, как саму себя.
Баба Нюра вдруг положила ложку на стол, передником вытерла сморщенные, полинялые губы и негромко заговорила:
– Ты, девка, послушай меня, старуху. Я тебе скажу. Я тоже молодой была. Боевяшша, да и личиком бог не обидел. Ты послушай, послушай. А у нас парень тут один был, Ефим, хороший парень, спокойный, разумный. Так он, как на веревочке привязанный, за мной ходил, все предлагал – давай, Нюра, поженимся. А я того – ветерок в голове! – насмешки строила да обещаниями кормила. А нравился мне Ефим, нравился, такой смиренный парень был. Водила его за нос, сама не знаю зачем. Потом натешилась, ну ладно, думаю, предложит, больше отказываться не буду. А он мне больше и не предложил. Тут война. Вернулся он в сорок четвертом, по ранению, и побежала я к нему сама. – Баба Нюра шумно вздохнула. – Полежали мы с ним три ночки на сеновале, а тут меня, как назло, турнули на лесозаготовки. Вернулась, а его опять уж на фронт забрали. Остались мне на всю жизнь только три ночки. Если бы не дурила, до войны мы бы два года могли пожить, глядишь, и деток бы еще нарожали. А так вот не довелось. Все последнего приглашения ждала.
Баба Нюра снова вытерла передником губы, взяла ложку, да так и не притронулась к еде, сидела задумавшись, смотрела в окно. Любава никогда не слышала, чтобы хозяйка рассказывала о себе. Она взволновалась и спросила, не удержалась:
– Замуж-то выходили потом? Дети же у вас?
– Дак это, Любанька, уж по необходимости, тут уж голова подсказывала, не сердце.
– Баба Нюра, для меня ведь рассказали, специально?
– Ну а для кого же! Сплю-то по ночам плохо, ты уж извиняй, слышала как-то разговоры ваши. Сколько времени? На работу-то не опоздаешь?
– Ой, бежать уже надо!
Любава на ходу поцеловала бабу Нюру в дряхлую щеку и выскочила на улицу.
Прозрачно, светло. Тополиные листья устилали переулок, и каждый шаг отзывался сухим шуршанием. Любава остановилась, подняла глаза и впервые за долгое время легко улыбнулась. Так улыбается человек после длинной дороги, когда замаячит впереди теплый, живой огонек. И она просто, буднично подумала: сегодня надо вы брать время, съездить на поле, увидеть там Ивана и все ему сказать. А вечером, сразу после работы, пойти и собрать чемодан.
2
Из дома, как обычно, Яков Тихонович направился в конюшню, запряг Пентюха, сел в кошевку, взял в руки вожжи и замер. А куда и зачем ему, собственно, торопиться? Застигнутый врасплох своей же собственной догадкой, бросил вожжи и суетливо зашарил по карманам, разыскивая курево.
Пентюх переступил с ноги на ногу, не дождался привычной команды и тихонько пошагал знакомой дорогой к конторе. Шагал и недоумевал: почему хозяин не подстегивает его сегодня, не кричит, а тихо-мирно сидит в кошевке, даже вожжи бросил?
Впервые за свое долгое бригадирство Яков Тихонович не знал, что ему делать. Хотя дела были и ждали его, он не думал сейчас о них. Мысли приходили разные, но, словно по кругу, они опять возвращались ко вчерашнему дню. Он начался обычно, не предвещая ничего особенного. Перед обедом вместе с Веней Яков Тихонович выехал в район на совещание. Одних за уборку ругали, других хвалили, а всех вместе подгоняли – быстрей, быстрей, как можно быстрей.
