Гостиница, в которой им предстояло жить, находилась на тенистой, обсаженной деревьями улочке. Номер оказался большим, с двумя кроватями. Стены были обиты декоративной тканью, на подоконнике стояли цветы в горшках. На полотенцах вышиты были слова известных пословиц: «Кто рано встает, тому Бог дает», «Для дорогого гостя и двери настежь». В углу находился умывальник с медным ковшом и глиняным кувшином. Здесь, в этой комнате, все — и Гитлер, и война, и школа, где он преподавал, и Мускаты — казалось каким-то далеким, нереальным. Барбара, не потрудившись даже включить свет, скинула платье и погрузилась в мягкие сумерки уходящего дня. Аса-Гешл, как был в пальто, рухнул на кровать с высокими стойками и резными шишечками и стал вслушиваться в тишину, входившую в комнату через открытое окно. Хотелось ему только одного: отдохнуть, забыть обо всех волнениях и тревогах.
Ужинать они пошли в кофейню, куда в свое время захаживал польский писатель и художник Выспянский. На стенах до сих пор висели его рисунки. Поначалу Асе-Гешлу идти в кафе, облюбованное туристами, не хотелось, и Барбаре пришлось его уговаривать. Китайские фонарики отбрасывали мягкий свет. Кроме них в кафе были всего две пары — они шептались и что-то ели. Официантка в белом фартуке ходила на цыпочках. После ужина Аса-Гешл и Барбара отправились в еврейский квартал. Улицы здесь были узкие и кривые, мощенные крупным булыжником. В конце тускло освещенного переулка вырос старый еврей в ермолке, с длинными пейсами. За прилавком магазинчика стояла старуха в парике. Справа от нее сложены были дрова, возвышалась горка угля. Слева свешивалась бечевка с нанизанными на нее сушеными грибами. Маленькая девочка в накинутой на плечи шали что-то покупала, старуха взвешивала товар на старинных, с длинной стрелкой весах. На соседней улице им встретилась компания мужчин и подростков, распевавших благословения Луне. Они пританцовывали и приветствовали друг друга словами: «Шолом алейхем! Алейхем шолом!»
Подростки с выбивающимися из-под широкополых шляп вьющимися пейсами напоминали маленьких раввинов.
Барбара не сводила с них глаз. Лунный свет падал на бледные лица и черные бороды, отражался в темных глазах. Подростки с молитвенниками в руках скакали, точно козы, то распевая молитвы, то толкаясь и в шутку задирая друг дружку. В открытое окно молитвенного дома видны были полки с книгами, Ковчег Завета, позолоченные львы, поминальные свечи. Барбара вспомнила отца; перед смертью он вдруг прокричал, что хочет лежать на еврейском кладбище.
Вернувшись к себе в номер, они не стали включать свет. Наконец-то они одни. Завтра они отправятся в горы. Пусть все летит в тартарары — эту ночь у них не отнимет никто. Барбара подошла к окну, взглянула на чистое небо, на ряды горбатых крыш. Аса-Гешл отхлебнул ледяной воды из кувшина. Ему вспомнился их последний вечер с Адасой, как она пошла проводить его из Шрудборова на станцию в Отвоцк. На прощание она трижды его поцеловала и сказала: «Если я умру, похорони меня возле мамы».
Только теперь Аса-Гешл понял, как странно она тогда вела себя. С чего бы это? Знала, что он уезжает? И тут его пронзила страшная мысль: больше он ее не увидит никогда.
Глава десятая
В этом году, как и каждый год в месяц Элул, в молельных и общинных домах евреи, дабы спастись от сатаны, трубили в шофар, старинный бараний рог. Польское правительство принимало меры по обороне страны — на свой, правда, лад. В парках и скверах рыли траншеи, чтобы, в случае бомбардировок, использовать их в качестве бомбоубежищ. Священники и раввины, подавая пример другим, первыми втыкали в землю лопаты. Хасиды и ешиботники, как и полагается истинным патриотам Польши, добровольно принимали участие в рытье траншей; от страха перед внезапным налетом немецких самолетов работа велась всю ночь в кромешной тьме. Окна домов были занавешены черной бумагой или одеялами. Была объявлена частичная мобилизация. Ни для кого не было секретом, что генералы и полковники, которые пришли к власти после восстания Пилсудского, к современной войне совершенно не готовы. Несмотря на все заверения маршала Рыдз-Смиглы о том, что «мы не отдадим и пяди польской земли», ожидалось, что польская армия будет отступать до самого Буга.
Пиня Мускат не выходил на улицу без карты в кармане. Не проходило и дня, чтобы он, придя в молельный дом Бялодревны, с пеной у рта не доказывал молящимся, что Гитлер попросту оголтелый безумец. Нюня послал открытку Адасе в Шродборов, уговаривая ее поскорей вернуться в город. Он писал, что поселит ее и Дашу у себя. Однако Адаса возвращаться в Варшаву не собиралась. Бои ведь начнутся в Гданьске, а вовсе не в Шродборове. Аарон, бялодревнский ребе, собирался провести праздничные дни в Фаленице. Лея рвалась обратно в Америку, но Копл об отъезде даже слышать не хотел. Целые дни просиживал он у вдовы Давида Крупника, в прошлом — госпожи Голдсобер. Он носил ей подарки и играл с ней в карты, а она готовила его любимые блюда. Приходили к ней и Леон Коробейник с Мотей Рыжим. Старые друзья попивали коньячок, лакомились телячьей ножкой в желе и курили американские сигареты, которые приносил Копл. Помимо сигарет Копл угощал старых друзей ананасами, сардинами, икрой. О чем они только не говорили: и об обществе Анше Зедека, чьим президентом долгое время был покойный Исадор Оксенбург; и о столкновениях между варшавскими и пражскими бандами, и о революции 1905 года, и о стычках бастующих и уголовников. Что сталось с этим замечательным временем? Ушло безвозвратно. Не стало ни Иче Слепого, ни Шмуэля Сметаны, ни Хацкеле Шпигельгласса. Не стало рэкетиров, сутенеров, водителей конок. Карманники с Крохмальной и Смочьи стали партийными и профсоюзными деятелями. Парни с Крытого рынка Янаса организуют теперь коммунистические демонстрации. Все они превратились в интеллигентов.
Мотя Рыжий с грустью покачал головой:
— Нет больше старой Варшавы. Кончилась. По ней кадиш читать можно.
— А помнишь, как Борух Палант побился об заклад, что выпьет три дюжины сырых яиц? — спросил Леон Коробейник.
— Ах, чего только не было…
Копл рассказывал друзьям, что американцы ничего не смыслят в еде. Только и знают, что сэндвичи жуют. Любят подраться — но по правилам. Если один из драчунов в очках, он их обязательно снимет. И запрещается бить ниже пояса. Рассказал и про скачки:
— Представляете, одна лошадка принесла своему владельцу больше миллиона долларов.
Леон Коробейник причмокнул:
— Да, сумма приличная.
— Еще бы, — согласился Мотя Рыжий.
— И совершенно не обязательно самому быть на ипподроме, — продолжал Копл. — Вовсе нет. Сидишь, как царь, в турецкой бане и знаешь все, что происходит. Цифры сами приходят по электричеству. Смотришь на них, а девушка тебе в это время массаж делает.
— Ха-ха, Копл, — засмеялась госпожа Крупник. — Все тот же старина Копл.
— А ты считаешь, что, если мужчина постарел, он уже не мужчина? Видит он немногим хуже, да и чувства не притупились. Ну, а со всем остальным… да, действительно, дело обстоит не лучшим образом… Он уже вне игры.
— Так мы тебе и поверили.
