Он помнил: впереди, если пройти два квартала, нет — три, а затем свернуть направо, — там на маленькой площади по утрам возникал рынок. Зеленщики; парное мясо, еще пахнущее жизнью; только что — рядом, в Дунае — выловленная рыба; живая птица; только что сорванные вишня и клубника. И свежайшие цветы — по сезону. Но если это не формальный визит, если идешь к женщине, в отношении которой испытываешь чувство вины, то и твои цветы должны быть знаком покаяния, предвосхитить такие трудные слова — «прости; я был не прав»… Такие цветы положено красть. Иначе в них не будет той дерзости, которая единственная способна без слов перевернуть женское сердце.
Палисадники были ограждены творениями совместного усилия художников, кузнецов и сварщиков. Железные прутья пиками устремлялись ввысь, их связывали кованые вензеля владельцев особняков и флористические фантазии. Майор Ортнер сориентировался, какая сторона улицы больше обращена к югу (естественно — там цветы должны быть качественней, решил он), и быстро пошел вдоль оград. Не то, не то… И вдруг он увидал прекрасные бледно-лиловые цветы. Они походили на лилии. Возможно, они и были некой разновидностью лилий — разве сейчас это имело какое-то значение? Майор Ортнер крепко ухватился за прутья (раненая рука от неожиданности умолкла), втиснул носок левого горно-егерского ботинка в хитросплетение кованого вензеля, рывком подтянулся и поставил правую ногу на верхнюю кромку вензеля. Острия пик его не смутили. Они возвышались на полметра над поперечным прутом, — достаточно, чтобы, встав на этот прут, еще и придерживаться за них. Спрыгнул на рыхлую, ухоженную почву, прошел осторожно, стараясь не наступить на фиалки и анемоны; кажется, у него это получилось. Лилии (будем называть их так) вблизи оказались еще лучше, чем он думал. Крупные, плотные; дождь смягчил их аромат, настоянный ночью, собрал его в капли, лежавшие на лепестках. Майор Ортнер не устоял перед искушением, наклонился к цветку и попробовал каплю языком. Как он и рассчитывал — она горчила. Он бы набрал охапку, но, во-первых, не хотелось сильно огорчать хозяев, а во-вторых — как бы он с охапкой, не повредив цветы, перебрался через ограду? Три штуки — в самый раз. Перед оградой он зажал цветы в зубах, перелезая обратно, повторил те же действия, но на этот раз был менее внимателен и зацепился за острие. Треск был коротким. Перед самым прыжком майор Ортнер взглянул на дырку. Да ладно!.. Уже на тротуаре еще раз поглядел. Там, где правая брючина расширялась ухом на манер галифе, пониже прорези кармана, словно кто-то провел две черточки, соединенные прямым углом — горизонтальную (2 см) и вертикальную (4–5). К счастью, горизонтальная была сверху, так что материя не отвисала, открывая дырку, и если не смотреть специально — ущерб был почти незаметен. За удовольствие надо платить, резюмировал майор Ортнер, и тут же забыл о происшествии. Возвратился к машине и велел силезцу ехать к ее дому. Уже когда свернули в ее квартал, распорядился остановиться у противоположного тротуара, но не напротив, а наискосок, чтобы было удобно, не наклоняясь специально к окну, наблюдать за ее парадным, ее окнами и ее балконом. (Как вы уже поняли, все это время откидной верх был поднят: ночью в открытой машине далеко не уедешь, спать лучше тоже в закрытой машине, к тому же сейчас майору Ортнеру хотелось побыть одному, а закрытая машина создавала иллюзию одиночества.) Потерплю до восьми, сказал он себе. Дам фору. Восемь — вполне компромиссное время. Если там что-то происходит…
Развивать эту мысль было глупо — и он ее прогнал. Не вытащил что-то взамен (думать было не о чем), а просто смотрел на ее окна. И не заметил, как опять уснул. Проснулся точно в восемь. Взглянул на часы — и удовлетворенно поджал губы. Чувство времени тебе не изменило — ты в порядке. Можно действовать.
Два ее окна и дверь на балкон были открыты, значит, хозяйка еще дома. Остальное не важно. Кабина была полна тяжелого аромата. Майор Ортнер взял цветы. За прошедшие два часа вместе с ароматом из них что-то ушло. В иной ситуации он бы поразмышлял на эту тему, но сейчас было время не размышлять, а действовать. Майор Ортнер выбрался из «опеля», глянул по сторонам, увидал под водостоком глубокую гранитную вазу с дождевой водой: вот что нам надо! Подошел — и окунул цветы головками вниз. Прохожих было мало, да он и не глядел на них. Пусть думают что хотят. Сам он думал, как ему повезло, что он проснулся сразу после дождя и увидел то, что он видел. Этот праздник был все еще в нем, оттого в теле была легкость и полетность.
Трудно сказать, сколько времени он вот так держал цветы. Уж не меньше минуты, это точно. Потом ему что-то подсказало: хватит. Он вытащил цветы из воды, встряхнул их, повернул головками вверх… Никто же его этому не учил! и ведь сделал не задумываясь, словно всегда знал… Цветы снова были полны жизни, крупные капли цепко лежали на плотных лепестках; цветы пахли дождем и обещанием иного аромата: вот уйдет дождь — и тогда…
На окна он не взглянул. Быстро, почти бегом пересек улицу, быстро, через ступеньку, поднялся по спиральной мраморной лестнице на третий этаж. Дважды дернул ручку звонка. Тут же была кнопка электрического, но майор Ортнер никогда ею не пользовался. Только в самый первый раз, когда был здесь с дядей, — тогда дядя воспользовался именно электрическим. Наверное — дяде было все равно…
Пришлось подождать. Но майор Ортнер больше не звонил: кто же торопит судьбу?..
Наконец он услышал, вернее — почувствовал, потому что прислушивался всем своим существом, как открывается внутренняя дверь. И услышал ее голос:
— Кто там?
Как всегда.
Разумеется, майор Ортнер не думал заранее, как ответит, — ну кто же думает о таких пустяках? — и неожиданно для себя вдруг запел по-русски:
— Отвори потихоньку калитку
И войди в темный сад ты как тень…
Освоение языка через пенье было одним из действенных приемов княжны Екатерины.
Она открыла дверь…
А вот это он представлял. Столько раз! И так живо!.. Он представлял: она распахивает дверь — видит его — ее лицо вспыхивает — в ее глазах… ах, разве это передашь словами! — в ее глазах слезы счастья — и она бросается в его объятия…
Она не шелохнулась.
Стояла в дверях и смотрела на него.
Просто стояла и смотрела.
И ее глаза при этом не выражали ничего.
Майор Ортнер почувствовал, как его улыбка, потеряв динамику, остывает; потом с ужасом понял, что его улыбка замерзла на лице; замерзла настолько, что превратилась в гримасу, и чтобы сказать хоть слово — придется сначала эту гримасу сломать, как лед.
— Мне не рады?
Она стояла и смотрела.
— Может быть — я не вовремя?
Никакой реакции. Неужели… неужели то ужасное предположение, нет, предчувствие…
— Что с вами, Катюша?
Она вдруг ожила.
— Со мной? Со мной — ничего. Просто оттаиваю. Возвращаюсь к жизни. Помните, когда вы в последний раз уходили от меня, я, стоя в дверях, помахала вам рукой? — Она ждала ответа — и он медленно кивнул. — Вы же понимаете, господин оберст-лейтенант: когда дверь закрылась — я так и застыла — с поднятой рукой — и так стояла все эти недели с поднятой рукой — или это были годы? — но вот вы явились, господин оберст-лейтенант, и возвратили меня к жизни. Вернули меня к жизни одним своим появлением, хотя известно, что спящих царевен может разбудить только поцелуй.
