него восстание с покорностью жертвы и величием судьи. Мариус даже не заметил его.
Между тем нападавшие больше не появлялись; слышно было, как они топчутся и копошатся в конце улицы, однако они не отваживались снова обрушиться на неприступный редут, быть может, ожидая приказа, быть может, подкрепления. Повстанцы выставили часовых; студенты медицинского факультета перевязывали раненых.
Из кабачка выставили все столы, за исключением двух, оставленных для корпии и патронов, и стола, на котором лежал папаша Мабеф; вынесенные столы добавили к баррикаде, а в нижней зале заменили их тюфяками вдовы Гюшлу и служанок. На тюфяки положили раненых, что касается трех бедных созданий, живших в «Коринфе», то никто не знал, что с ними сталось. Потом их нашли в погребе.
Горестное событие омрачило радость освобождения баррикады.
Когда сделали перекличку, одного из повстанцев не оказалось. И кого же? Одного из самых любимых, самых мужественных — Жана Прувера. Поискали среди раненых — его не было. Поискали среди убитых — его не было. Очевидно, он попал в плен.
Комбефер сказал Анжольрасу:
— Они взяли в плен нашего друга; зато у нас их агент. Тебе очень нужна смерть этого сыщика?
— Да, — ответил Анжольрас, — но меньше, чем жизнь Жана Прувера.
Все это происходило в нижней зале возле столба Жавера.
— Отлично, — произнес Комбефер, — я привяжу носовой платок к моей трости и пойду в качестве парламентера предложить им обмен пленными.
— Слушай? — положив руку на плечо Комбефера, сказал Анжольрас.
В конце улицы раздалось многозначительное бряцание оружия.
Послышался звонкий голос:
— Да здравствует Франция! Да здравствует будущее!
То был голос Прувера.
Мелькнула молния, и грянул залп.
Снова наступила тишина.
— Они его убили! — воскликнул Комбефер.
Анжольрас взглянул на Жавера и сказал:
— Твои же друзья тебя расстреляли.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Томительная смерть после томительной жизни
Особенность войны этого рода в том, что баррикады почти всегда атакуются в лоб и нападающие, как правило, воздерживаются от обхода, быть может, опасаясь засады или боясь углубляться далеко в извилистые улицы. Вот почему все внимание повстанцев было направлено на большую баррикаду, которая была в большей степени под угрозой и где неминуемо должна была снова начаться схватка. Мариус все же подумал о маленькой баррикаде и пошел туда! Она была пустынна и охранялась только плошкой, мигавшей среди булыжников. Впрочем, на улице Мондетур и на перекрестках Малой Бродяжной и Лебяжьей было совершенно спокойно.
Когда Мариус, произведя осмотр, возвращался обратно, он услышал, как в темноте кто-то тихо окликнул его:
— Господин Мариус!
Он вздрогнул, узнав голос, окликнувший его два часа назад сквозь решетку на улице Плюме.
Но теперь этот голос казался лишь вздохом.
Он оглянулся и никого не заметил.
Мариус решил, что ослышался, что у него разыгралось воображение от тех необыкновенных событий, которые совершались вокруг. И он сделал еще шаг, намереваясь выйти из того закоулка, где находилась баррикада.
— Господин Мариус! — повторил голос.
На этот раз сомнения не было, Мариус ясно слышал голос; он снова осмотрелся и никого не увидел.
— Я здесь, у ваших ног, — произнес голос.
Он нагнулся и увидел во мраке очертания живого существа. Оно тянулось к нему. Оно ползло по мостовой. Именно оно и обращалось к нему.
Свет плошки позволял разглядеть блузу, порванные панталоны из грубого плиса, босые ноги и что-то похожее на лужу крови. Мариус различил бледное поднятое к нему лицо и услышал слова:
— Вы меня не узнаете?
— Нет.
— Эпонина.
Мариус нагнулся. Действительно, перед ним была эта несчастная девочка. Она была одета в мужское платье.
— Как вы очутились здесь? Что вы тут делаете?
— Я умираю, — ответила она.
Есть слова и события, пробуждающие людей, подавленных горем. Мариус воскликнул, как бы внезапно проснувшись.
— Вы ранены! Подождите, я отнесу вас в дом. Там вас перевяжут. Вас тяжело ранили? Как мне поднять вас, чтобы не сделать вам больно? Где у вас болит? Боже мой! Помогите! И зачем вы сюда пришли?
Он попытался подсунуть под нее руку, чтобы поднять ее с земли.
При этом он задел ее кисть.
Эпонина слабо вскрикнула.
— Я сделал вам больно? — спросил Мариус.
— Чуть-чуть.
— Но я дотронулся только до вашей руки.
Она подняла руку, и Мариус увидел посреди ладони темное отверстие.
— Что с вашей рукой? — спросил он.
— Она пробита!
— Пробита?
— Да.
— Чем?
— Пулей.
— Каким образом?
— Вы видели наведенное на вас ружье?
— Да, и руку, закрывшую дуло.
— Это была моя рука.
Мариус содрогнулся.
— Какое безумие! Бедное дитя! Но это еще счастье! Дайте мне отнести вас на постель. Вам сделают перевязку, от простреленной руки не умирают.
— Пуля прострелила руку, но вышла через спину, — прошептала Эпонина. — Не стоит брать меня отсюда! Я вам сейчас скажу, как мне помочь намного лучше, чем это сделает доктор. Сядьте возле меня на этот камень.
Он повиновался; она положила голову к нему на колени и, не глядя на него, сказала:
— О, как хорошо! Как приятно! Вот уже и не больно!
Помолчав, она с усилием подняла голову и взглянула на Мариуса:
— Знаете, господин Мариус? Меня злило, что вы ходите в тот сад, — это глупо, потому что я сама показала вам дом, а, кроме того, я должна была понимать, что такой молодой человек, как вы...
Она остановилась и, отгоняя какие-то мрачные мысли, видимо, промелькнувшие в ее головке, снова заговорила с той улыбкой, от которой сжимается сердце:
— Я казалась вам некрасивой, правда? Вот что, — продолжала она, — вы погибли! Теперь никому не уйти с баррикады. Ведь это я привела вас сюда. Вы скоро умрете; я на это и рассчитывала. И все-таки, когда я увидела, что в вас целятся, я закрыла рукой дуло ружья. Чудно! А это потому, что я хотела умереть раньше вас. Когда в меня попала пуля, я притащилась сюда, меня не видели, не подобрали. Я ждала вас, я думала: «Неужели он не придет?» Ах, если бы вы знали! Я от боли рвала зубами блузу, я так страдала! А теперь мне хорошо. Помните тот день, когда я вошла в вашу комнату и когда я смотрелась в ваше зеркало, и тот день, когда я вас встретила на бульваре возле прачек? Как распевали там птицы! Это
