— Хорошо, — ответил он, — я слушаюсь. Но позволю себе возразить маленькой хозяйке большого дома, или нет — большой хозяйке маленького дома, что, с какой бы осторожностью я ни водил рукой, опасность для пальцев неизбежна, если в них зажат истертый уже на четыре пятых фрукт. Терка — не прибор для наведения маникюра, мисс Лиза.
— Как же ты недогадлив, Дон-Кихотик, — обласкала она его внезапно удачным именем, — острием вилки можно предохранить пальцы, вот как это делается! — Она наткнула на вилку картофелину и несколько раз провела ею по терке.
— Мы живем в век изобретений! — воскликнул Бортов. — Советская страна бьется в сердечных припадках, ища трудные пути индустриализации, и никто не догадается заглянуть к нам на кухню, где маленькое существо с соломенными волосами и целым батальоном васильков в глазах владеет тайной совершенствовать производство. Неисповедимы пути… В каждом деле есть своя трудная терка, но нет всеоблегчающей вилки. Что такое прибавочная стоимость, мисс Лиза, тебе так и не суждено было узнать. Прибавочная стоимость, это то, в чем так нуждается наше шумное и дорогое отечество.
Он продул залепленные мякотью дырочки на терке и, так как они не поддались его струе, прочистил их иголочкой вилки и проверил терку на свету окна.
— Ты ошибаешься, Кихот, — возразила Лиза, — мне известно, что такое прибавочная стоимость.
Бортов удивился.
— Ну?
— Это, как бы тебе объяснить, — это приблизительно то же самое, что припек в хлебе. Например, из тридцати фунтов муки получается около пуда хлеба. Ведь на излишек никто не работал, — сообразила она.
— Да, ты ученый экономист, хотя объяснение законов политической экономии даешь воистину по-женски. Кажется, мы оба не можем похвалиться особенными пониманиями экономики и не только экономики, но и других законов современной жизни. Извини за нескромность, кем были твои родители?
— Мои? — не поняла она.
— Да, да, твои. Хотя бы отец?
— Он был директором реального училища.
— Я ожидал этого, — удовлетворенно заметил Бортов, — что же ты собираешься делать в этой бурной жизни, мисс Лиза?
— Как что? То же, что и все.
— Что же, по-твоему, делают все?
— Учатся, — ответила она.
— Учатся, а потом? Не всю же жизнь учиться?
— Потом… потом, — соображала она, — живут и… работают.
— Ты угадала — работают, вернее, творят, ценности созидают. Мы же с тобой… того… мягко выражаясь… Ну, а знаешь, чтобы стать такой, как все, необходимо остричь волосы.
— Никогда, — испуганно воскликнула Лиза и инстинктивно поправила прическу. Теперь вместо кулечка, завязанного позади, она носила роскошную косу, закинутую на грудь. — Никогда! — прошептала она и нежно погладила волосы.
— Ты не должна ее стричь! — воскликнул патетично Бортов. — Твоя коса — эмблема непорочности того класса, к которому ты принадлежишь. Ты видела этих куцых мордорыжих стрижек? Это так называемые новые женщины. Они овладевают жизнью. Ты не должна от них отстать, мисс Лиза. Пока ты будешь на кухне — они построят мир. Женщины нашего воспитания обречены работать на кухне. На волю! — он поднял терку высоко над собой и потряс ею как щитом. — Нужно защищаться, мисс, нужно стучаться в комсомол!
Лиза от удивления широко открыла глаза, вбирая в них Бортова с теркой и очками.
— Комсомол?
— Туда… Нужно защищаться, мисс. Я и сам готов бы пойти под сень великого знамени, но… очки меня не пускают. Тебя же примут. Но волосы нужно сохранить такими, как они есть. Ни одного волоска в жертву коммунизму! Ни волоска! — и он вновь потряс жестяным щитом, залепленным картофельным тестом.
— Почему же ты сам не поступаешь в комсомол? — спросила робко Лиза.
— Я же говорю, очки не пускают… Зрелище — комсомолка с косой: если у нас что и осталось от прошлого, так это — очки и золотая коса. Впрочем, в комсомол тебя не примут.
— А если примут? — спросила она неуверенно.
— Поступай. Жги. Наполняйся. Но душу сохрани такой, какой передал тебе директор реального училища. Такая душа сейчас нереальна, но будет время…
— А если она никогда не станет реальной? — изумила она его вопросом, которого он от нее никак не ожидал.
— Ты смыслишь больше, чем я думал, — он посмотрел на нее поверх очков и глубокомысленно покачал головой, — что же ты не веришь в душу твоего отца? В принципы той жизни, которую он созидал?
— Но принципы — одно, а душа — совсем другое.
— Я все больше поражаюсь вам, мисс Лиза по прозванию голубка. Какие же принципы ты предпочитаешь: те, по которым жил твой отец, или те, по которым живет, ну, хотя бы Дорош, горбун наш.
— Почему ты так жестоко кличешь его?
— Разве он не горбун? Он ведь стрелял людей, знаешь?
— Да неправда же это, неправда! — страстно воскликнула Лиза. — Он говорил мне, я не верю.
— Так он и тебе хвалился? Вот тип!
Бортов отложил терку и стал прохаживаться по кухне, размахивая руками, как мельничными крыльями.
— Истинно интеллигентный человек, мисс Лиза, владеет тонким искусством колебания и сомнений. Он же, горбун наш, противоестественен. Он отрицает все мое существо. Он противобиологичен мне, он не сон мой, мисс Лиза?
— Снился мне, — ответила Лиза, мерцая глазами.
Бортов рассмеялся.
— Уже?
— Прошлой ночью, — пояснил она. — Он снился мне плачущим. Держался за плечо, жалуясь на боль. Мне стало так жалко его, что я сама чуть было не расплакалась. Я не знаю, нужно ли мне поступать в комсомол, но, может быть, если бы Дорош оказал, что так нужно, я…
— И волосы остригла б? — перебил он желчно.
— Ах, волосы! — и она опять погладила их, а потом поцеловала шелковистый их кончик.
— Если бы Дорош без всякого сопротивления отнесся к твоей идее, то это верный признак того, что тебе не следует поступать в комсомол. У него собачий нюх на это дело. Прощай тогда, директор реального училища. Наоборот, чем больше сопротивления он окажет идее, тем с большим упрямством просись в его ряды. Да, мисс Лиза, ни на кухне, ни в комсомоле душа директора не должна погибнуть. Иначе мы с тобой — легкий сон в переходную эпоху, который приснился Дорошу.
Не все поняла Лиза в словах Бортова, так же как не все было ей понятно в речах Дороша. Дров на приготовление обеда не хватило, и она попросила Бортова расколоть несколько полен. Вся патетика его соскочила мигом.
Он спустился вниз в сарайчик, где хранились дрова, и с гримасой отвращения взял колун. Пытался поставить дыбом полено, но оно отказалось стоять. Со страдальческой миной попробовал воевать, доказывая свое человеческое право возмущаться. Но трудно спорить с поленом. Он не нашел лучшего способа и решил вкопать его в землю. Вырыл ямку, поставил полено, бух — и оно свалилось. Рыл еще глубже и наткнулся на твердый слой — значит, дальше нельзя рыть. Страдая, стал наносить бешеные удары по лежачему полену. В течение получаса ему все-таки удалось его одолеть.
