и засыпали под вой урагана.
Поэтому я поступил с Эммой так, как поступают с птичкой те ловчие, у которых осталось сердце. Отпустил её. Позволил вырваться на волю из моих пут, постоянных вторжений и возвращений в её жизнь. Моя же была переломана, но я пока не был готов собирать её по кусочкам.
Все мои вещи уместились в три чемодана. Тот злосчастный понедельник, знаменуемый днём моего первого в жизни увольнения, я потратил на то, чтобы попрощаться с городом и с квартиркой Эммы. Обошёл места, что успели полюбиться мне за столь недолгое пребывание в Эл-Эй, просидел не один час в компании картин и орхидей на мансарде и улетел прочь, ни о чём не жалея.
Ключи оставил Сид, с которой, к счастью, остался в довольно добрых отношениях после всего, что натворил.
– Присмотри за квартирой Эммы, пожалуйста. – Попросил я, протягивая связку и в последний раз оглядывая комод, где когда-то лежали купоны «Мистера Ши» и головы Гэбриэла, диван, куда когда-то пролил кисло-сладкий соус, столик, за которым болтал с Эммой ночи напролёт. – И, если будешь говорить с ней, не рассказывай, что меня уволили и что я улетаю домой. Не хочу, чтобы она чувствовала себя обязанной съезжать раньше нашего уговора.
– Я обо всём позабочусь, Джейсон.
– Да, и вот ещё. Можешь сделать для меня ещё одну вещь?
– Какую?
– Будь счастлива.
– Уж это я постараюсь. – Сид неожиданно обняла меня так, как обнимают человека, которого больше никогда не увидят. За столь короткий срок мы пережили так много, что просто нельзя было обойтись рукопожатием или ужимками на прощание. – А ты постарайся вернуть Эмму.
Я кивнул, хоть и был уверен, что этому не бывать.
Обычно все те, кто, подбив крыло, возвращается в родной город, испытывают стыд, но я ощущал лишь радость. Выходя из дверей аэропорта, я вдохнул морозный, колючий воздух Берлингтона полной грудью и повторил ритуал приветствия раз десять, пока излишне услужливый таксист не подобрал мои чемоданы и не усадил в тепло машины. Всю дорогу он болтал и болтал, но я был так рад слушать его бесконечные рассказы, ведь в Лос-Анджелесе такого не встретишь. Там все угрюмо молчат каждый о своём.
– Я должно быть утомил вас своей болтовнёй. – Смутился водитель на полпути к дому родителей, когда успел рассказать почти все истории о пивоварне «Харпер Брюэри».
– Что вы. Я рад вернуться в родные края. – И тут я вспомнил рассказы Эммы о болтливом таксисте, что почитает «Харпер Брюэри», как католик – мессу. – А вы случайно не Хейл?
Глаза таксиста засветились озорством и таким счастьем, словно я сравнил его с принцем Уэльским.
– Я уже возил вас, мистер?
– Нет. Но вы возили мою хорошую знакомую. Эмму Джеймс, художницу, может, помните?
– Мисс Джеймс! Конечно, я её помню! Чудесная девушка! Всегда так добра и приветлива.
Все любили Эмму Джеймс, художницу.
Дома меня встретили тёплые объятья и счастливые крики. В родительскую гостиную набились все Кларки, побросав свои дела ради блудного сына, брата и дяди, который потерял всё самое важное в своей жизни. Ну, почти всё. Раз у меня была эта шумная свора родни – я всё ещё оставался богат. Первое место в списке «Форбс», не иначе. Богат ведь не тот, у кого много денег. А тот, кого вот так встречают по возвращению домой.
Меня накормили ужином из трёх блюд, пяти закусок и десерта – всё по рецептам поваренной книги, что подарила маме Эмма на Рождество. Заставили порисовать в уже наполовину исписанном альбоме цветными мелками, которых касались руки Эммы во время её частных уроков живописи с Софи. Постелили в детской спальне, куда я побросал вещи и на одной из полок полупустого шкафа отыскал толстовку с эмблемой университета на груди. Ту самую, что мама одалживала Эмме во время «снегобола». Каким-то образом она снова очутилась в этом шкафу, чтобы лишний раз напомнить о том, что я потерял.
Долго я крутил толстовку в руках, поглаживал мягкой тканью по небритой щеке и вдыхал запахи. Нестиранная, она пахла красками, яблоками – а значит, Эммой. За ночь я высосал ноздрями всё до последнего аромата из каждой фибры этой несчастной толстовки, а утром надел её и больше никогда не собирался переодеваться.
В Берлингтоне ничего не изменилось. Но изменился я сам. Безработный, с разбитым сердцем, я не знал, куда держать путь, но не потому, что всё кругом замело февральскими снегопадами. Я был свободен делать, что захочу, но ничего не хотел без Эммы.
– Ты собираешься поговорить со своим начальником? – Спрашивал Люк после того, как я неделю протирал диван.
– С Джимом? Зачем?
– Чтобы он вернул тебя на работу? Как только он узнает о том, что выдумал этот мудак Хантли, он тут же возьмёт тебя назад.
Но мне не хотелось ни назад, ни вперёд. Я застрял на диване и отсчитывал дни, пока февраль перелистнёт все оставшиеся календарные листы, и самолёт унесёт Эмму навсегда. Когда я смогу вернуться в собственный дом и почувствовать себя там как никогда чужим. Каждое полотенце, каждая половица, каждая чашка будут хранить следы её пребывания там. Воспоминания о женщине, которую я больше не увижу. Родные с жалостью и беспокойством глядели на меня и шептались за спиной, предлагали попробовать снова, но я отмахивался:
– Нельзя требовать от человека любви, а она меня больше не любит. Перестаньте уже ходить вокруг меня на цыпочках. Я ведь не умираю.
Но внутри я умирал.
Сама того не желая, Эмма многое изменила во мне. Через две недели хандры, скучных сериалов и маминых утешений едой, я сполз с дивана, побрился и принял душ. А потом сделал то, что давно пора было сделать.
Первым делом я продал «порше» даже за большую сумму, чем намеревался. Не успел я вывесить объявление, как через четыре часа за ним приехал пижон в лёгкой куртяшке «Фред Перри» и с белоснежной улыбкой в тридцать два зуба. Я сомневался, что хотя бы что-то из этого было не подделкой, но главное – он прикупил машину почти за те же деньги, что я по глупости отвалил в салоне. Я распрощался с малышкой и с её новым хозяином, моля бога, чтобы он не застрял в сугробе где-нибудь по дороге и не приехал обратно, чтобы вернуть покупку.
В купе с обещанными бонусами Дирка за молчаливый уход с поста денег было предостаточно, чтобы просуществовать приличный отрезок времени, но я хотел потратить их с умом. И в кои-то веки с душой. Часть пустил
