Волоколамском монастыре. Относительно Артемия есть известие, что он бежал из Соловецкого монастыря и укрылся в Литовскую Русь, где потом явился поборником православия и писал послания против Семена Будного и других учителей арианской ереси.
При всей авторитетности Московского духовного собора 1554 года, нельзя не заметить, что обвинения, воздвигнутые против Башкина с товарищами и особенно против Артемия, были очевидно преувеличены и что собор явно задался целью осудить их строго и во что бы то ни стало. Доказательством тому служит сочувствие, выраженное к ним со стороны вообще заволжских старцев и, в частности, таких двух духовных лиц, как Феодорит, архимандрит Суздальского Евфимиевского монастыря, и Касьян, епископ Муромо-Рязанский. Феодорит, известный апостол лопарей и основатель Кольского монастыря, был привлечен к делу, чтобы свидетельствовать против Артемия, с которым он когда-то вместе жительствовал в заволжских пустынях. Но Феодорит, напротив, говорил в пользу Артемия. За это его самого обвинили как участника ереси и заточили в Кирилло-Белозерский монастырь, откуда потом он был освобожден по ходатайству бояр. Епископ Рязанский Касьян, к удивлению собравшихся иерархов, также обнаружил некоторое сочувствие обвиняемым; по крайней мере, он не вполне соглашался с книгой Иосифа Волоцкого («Просветителем»), когда ее принесли на собор и с ее помощью начали опровергать учение новых еретиков как последователей жидовствующих. Касьяна не тронули до конца собора; но потом, если верить одному сказанию, он подвергся небесной каре (апоплексическому удару), впал в расслабление, лишился употребления руки, ноги и языка, почему должен был оставить епископию и удалиться в монастырь.
Если Артемий и его ближайшие единомышленники виновны были только в свободомыслии по отношению к некоторым уставам и обычаям православной церкви, то гораздо далее его пошли в этом направлении некоторые его ученики, и по преимуществу Феодосий Косой. Этот Косой был холопом одного из московских бояр; вместе с несколькими другими холопами он убежал от господина, украв у него коня. Беглецы ушли на Белоозеро и там постриглись. Проживая в заволжских пустынях, они напитались духом религиозного вольномыслия. Косой и его товарищи, Игнатий, Вассиан и другие, прямо называются учениками Артемия; но очевидно, они во многом превзошли своего учителя и ближе других подошли к прежней ереси мниможидовствующих; к ним вполне должно быть отнесено то вышеприведенное учение, в котором Собор 1554 года обвинил Башкина и его соумышленников. Тот же собор обсуждал ересь Косого, которого с товарищами схватили и привезли в Москву уже после Артемия. Но бывшие холопы оказались людьми ловкими и предприимчивыми. Они сумели усыпить бдительность своих стражей и спаслись бегством. Меняя имена и одежду, они побывали в Пскове, Торопце, Великих Луках, стараясь везде сеять семена своей ереси, и, наконец, пробрались за литовский рубеж (1555 г.). Поселясь в Литовской Руси, именно на Волыни, Косой женился на вдове-еврейке, а его товарищ Игнатий на польке; там они начали усердно распространять свое учение. Благодаря и без того происходившему здесь религиозному брожению и водворению разных сектантских систем, учение Косого нашло себе благодарную почву и, не стесняемое внешними препятствиями, скоро дошло до крайних пределов, до отрицания не только икон, святых, монашества, но и вообще всех наружных церковных обрядов. Его учение слилось с сектой социан или анти-тринитариев и вообще имело там большой успех. О последнем свидетельствует и главный обличитель его ереси Зиновий Отенский, который выразился таким образом: «Восток развратил диавол Бахметом, запад Мартыном Немчином (Лютером), а Литву Косым».
Зиновий, инок Отней Новгородской пустыни, был ученик Максима Грека; но в своих воззрениях на русское монашество и на русских еретиков он ближе подходит к Иосифу Волоцкому, чем к своему учителю. Подобно тому как Иосиф написал против ереси жидовствующих свой знаменитый «Просветитель», и Зиновий сочинил обширный богословский трактат против ереси Косого, названный им «Истины показания к вопросившим о новом учении» (и написанный приблизительно в 1566 г.). Этот трактат изложен под видом его собеседований с тремя клирошанами Спасова Хутынского монастыря, которые приходят к нему и спрашивают его мнение об учении Феодосия Косого. Сие учение не только в Литве имело успех, но и в Московской Руси, по-видимому, оставило явные следы, многих соблазняя своей мнимой ясностью, простотой и постоянными ссылками на Отцов Церкви, в особенности на Ветхий Завет. Зиновий подробно разобрал все пункты сего учения, причем обнаружил значительные богословские сведения и обширную начитанность. Во всяком случае, в Московской Руси ересь Феодосия Косого была последней и самой сильной вспышкой ереси мнимо-жидовствующих. После того слухи о ней замолкают. По всей вероятности, причиной тому были не столько обличительные сочинения Иосифа Волоцкого и Зиновия Отенского, сколько наступивший тогда московский террор, или эпоха опричнины, и варварский разгром Новгорода, положившие конец всякому свободомыслию; а бедствия Ливонской войны и потом Смутное время так потрясли государство, что вопросы религиозные и нравственные на долгое время должны были отойти на задний план[86].
Кроме ереси Башкина и Косого, Московский собор 1554 года занимался еще так называемым «розыском» по делу Ивана Михайлова Висковатого, известного царского дьяка и печатника.
Во время большого московского пожара 1547 года погорели кремлевские церкви и самый царский дворец. Тогда погибли в Благовещенском соборе и образцовые произведения кисти знаменитого Андрея Рублева. Когда пожары кончились и утихло связанное с ними народное восстание, правительство принялось обновлять храмы и погибшую в них иконопись. Москва уже имела свою школу иконописцев. Стоглавый собор между прочим старался упорядочить это дело: он определил поставить над иконниками четырех старост, которые бы смотрели, чтобы иконы писались верно с установленных образцов, чтобы неискусные в этом деле перестали им заниматься и чтобы молодые ученики были отдаваемы к добрым мастерам. Но очевидно, московская школа была еще не велика и в данную минуту не отличалась выдающимися художниками, так что не могла справиться с явившимся вдруг и таким большим спросом на иконы, достойные главных храмов столицы. Митрополит Макарий, подобно митрополиту Петру сам искусный в иконописании, и главный царский советник протопоп Сильвестр, оба связанные своей прежней деятельностью с Новгородом, посоветовали царю, жившему тогда в селе Воробьеве, призвать иконописцев из Новгорода и Пскова. Между тем, по царскому же повелению, привезены были иконы из Новгорода, Смоленска, Дмитрова, Звенигорода и поставлены в Благовещенский собор на время, пока будут написаны новые иконы. Приехали новогородские мастера и начали писать иконы с переводов или образцов, которые для них брали из монастырей Троицкого и Симоновского; известно, что в этих монастырях в прежнее время процветала именно московская школа живописи. Выбором икон и работами приезжих иконописцев
