Добряк лейтенант был искренне рад узнать от Клаффа, который его опекал, что тетя Ребекка согласилась вернуть ему свою благосклонность.
— Кроме того, Паддок, я, пожалуй, рискну поручиться, что в будущем ни с какими недоразумениями вы там не столкнетесь, — загадочно улыбаясь, добавил Клафф.
— Поверьте, дорогой Клафф, я безгранично признателен вам за ваше великодушное заступничество, и я высоко ценю расположение достопочтенной леди, которой я по гроб жизни обязан за ее доброту и заботу — не всякая мать так хлопотливо печется о своих отпрысках.
— Не всякая мать? Ну-ну, Паддок, дружище, на младенца вы что-то не очень смахиваете, — не без сарказма вставил полковник.
— Завтра же я непременно засвидетельствую ей свое глубочайшее почтение, — пропустив замечание Клаффа мимо ушей, объявил Паддок.
Итак, Гертруда Чэттесуорт после долгих треволнений и приступов безысходности обрела наконец душевное умиротворение: нерушимо верная любовь стала для нее отныне главным источником земного блаженства.
— Госпожа Гертруда изволила лукавить, — с улыбкой проговорила тетя Бекки, качая головой и шутливо грозя Гертруде сложенным веером. — Подумайте только, мистер Мордонт, в тот самый день, когда — помните наш чудный завтрак на траве? — вы, как я считала, получили отставку, а все было, оказывается, совсем наоборот: вы потихоньку обручились и так ловко одурачили нас, стариков…
— Вы простили меня, дорогая тетушка, — откликнулась юная племянница, нежно ее целуя, — но сама я себя никогда не прощу. Я была чересчур взволнована и поторопилась связать себя обещанием хранить тайну. Данное слово непрестанно меня томило и мучило, я места себе не находила. Если бы вы только знали — как знает он, милая тетя, — сколько я пережила, сколько страхов натерпелась, пока нам нужно было таиться и прятаться…
— Право же, дорогая мадам, — вступился за Гертруду Мордонт (или, вернее, лорд Дьюноран), — я тут всему причиной, вина целиком лежит на мне; но двигали мной не эгоистические мотивы. Я не мог ставить под удар мою возлюбленную: я бы наверняка ее потерял, если бы мы объявили о помолвке до того, как мое положение упрочилось. Отныне с тайнами покончено. У меня в жизни не будет больше секретов ни от Гертруды, ни от вас. — Он взял тетушку Бекки за руку. — Вы меня тоже прощаете?
Он поднес руку тетушки к губам и поцеловал ее. Тетя Бекки улыбнулась и, слегка зарумянившись, устремила взгляд на ковер. Немного помолчав, она произнесла фразу, показавшуюся им довольно загадочной:
— Строго судить должен только тот, кто полагает скрытность в сердечных делах неоправданной при любых обстоятельствах. А я, моя Гертруда, — смиренно добавила тетушка, — я склоняюсь к мнению, что ты была права.
Состоявшийся eclaircissement повлиял на тетю Бекки самым благотворным образом: она воспряла духом и словно бы помолодела. С души ее явно свалилось тяжкое бремя. Этот внутренний покой и приподнятое настроение были, надо надеяться, совершенно бескорыстными. Она вся лучилась тихой радостью — благодушие ее не знало границ. Не выпуская руки лорда Дьюнорана, она притянула племянницу к себе и, покрывая ее горячими поцелуями, прошептала:
— Как, должно быть, ты счастлива, Гертруда!
На глазах у тети Бекки выступили слезы, и, отирая их платком, она поспешно вышла из комнаты.
Гертруда и в самом деле была совершенно счастлива: прекратилось вынужденное молчание, когда ее тяготили угрызения совести и будущее внушало тревогу. С того момента, как на обеде в Королевском Доме в приливе ревности она едва не открыла Лили Уолсингем тайну своей помолвки, и вплоть до самого последнего времени, когда все наконец прояснилось, Гертруда непрерывно терзалась всяческими страхами и сомнениями.
Положение дел складывалось для Мервина как нельзя лучше (мы будем отныне называть его лордом Дьюнораном). С точки зрения властей, полностью согласующиеся между собой показания двух независимых друг от друга свидетелей — Айронза и Стерка — неопровержимо изобличали преступника и не оставляли ему ни малейших шансов на оправдание. Оба свидетеля недвусмысленно возлагали на Чарлза Арчера вину за два убийства. Переписка между судебными властями, ввиду особой важности дела, была зачитана позднее в Ирландской палате лордов на предмет решения вопроса, какое из убийств выносить на процесс в первую очередь. Убийство Боклера сочли подлежащим рассмотрению в экстренном порядке, поскольку судебный вердикт отменил бы конфискацию собственности, поставившую семейство Дьюноранов на грань разорения.
— А не забываете ли вы, сэр, — осведомился в ходе конфискации адвокат, — что в деле имеется заключение коронеров о факте самоубийства?
— Оно не соответствует действительности, сэр, — отвечал поверенный, радуясь возможности восстановить истину. — Присяжные определили, что смерть последовала от естественных причин — желудочных колик или отравления, точно неизвестно, — однако речи о самоубийстве не шло, и потому конфискация собственности должна быть отменена.
— Что ж, я от души рад слышать это. Я видел молодого джентльмена — он производит очень, очень приятное впечатление, — заметил адвокат. Вероятно, он не возражал бы, чтобы этот отзыв дошел до ушей милорда.
В итоге было постановлено, что обвиняемый сперва предстанет перед судом в Ирландии по делу об убийстве доктора Барнабаса Стерка.
Меж тем обнаружилась еще одна зловещая улика. Капитан Клафф был твердо убежден, что во время своего нечаянного визита в Медный Замок, оказавшись в спальне хозяина, он видел у того в руках орудие убийства. Отложив полотенце, Дейнджерфилд убрал этот предмет — подобие палки — с туалетного столика. Палка эта, немногим длиннее барабанной палочки, напоминала ручку хлыста, и утолщенный ее конец опоясывали металлические кольца. Дейнджерфилд ополоснул конец палки в тазу; Клаффу показалось, что внутри имеется пружина, он решил, что, скорее всего, это дубинка, налитая свинцом. В те дни разбой и грабеж были столь же распространенным явлением, каким они становятся сейчас, и многие запасались подобным оружием в целях самозащиты. Поспешно окунув палку в воду, Дейнджерфилд завернул ее в красный носовой платок и сунул в ящик комода, который запер на замок. Хлыст для верховой езды сходствовал с орудием, описанным Клаффом; Лоу полагал, что именно его Клафф и видел, однако доблестный капитан, которому хлыст был предложен для осмотра, решительно отверг всякое тождество между ними. Хлыст был значительно легче и не помещался в ящике комода.
Тем не менее характер черепных ран, нанесенных Стерку, со всей определенностью указывал на то, каким должно было быть орудие убийства; и очень скоро в сточной канаве Медного Замка наткнулись на кусок сломанной полой железной трубки длиной в два дюйма, в точности отвечающей описанию Клаффа. Трубка побывала в огне, и внутренность ее, состоявшая из дерева или китового уса, совершенно выгорела. По-видимому, Дейнджерфилд думал, что она из свинца, и бросил ее в камин; ручка сгорела, а нерасплавившийся металл он сломал и обломки выбросил в канаву. Итак, со всеми необходимыми приготовлениями было покончено. На основе предсмертного заявления Стерка, сделанного им под присягой в полном сознании приближающейся кончины, был составлен безупречный с точки зрения логики обвинительный акт. Аккуратно переписанный, он лежал в канцелярии по уголовным делам Суда королевской скамьи, дожидаясь очередной выездной сессии.
