— Ага! Вы, кажется, теряете хладнокровие и начинаетеудивляться? Очень рад, что вы на человека хотите походить. За это я вас потешу.Вот что значит услуживать молодым и высоким душой девицам: я сегодня от неепощечину получил!
— Нр-нравственную? — невольно как-то спросил князь.
— Да, не физическую. Мне кажется, ни у кого рука неподымется на такого как я; даже и женщина теперь не ударит; даже Ганечка неударит! хоть одно время вчера я так и думал, что он на меня наскочит… Бьюсь обзаклад, что знаю, о чем вы теперь думаете? Выдумаете: “положим, его не надобить, зато задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во сне, — дажедолжно…” У вас на лице написано, что вы это думаете, в эту самую секунду.
— Никогда я этого не думал! — с отвращением проговорил князь.
— Не знаю, мне ночью снилось сегодня, что меня задушилмокрою тряпкой… один человек… ну, я вам скажу кто: представьте себе — Рогожин!Как вы думаете, можно задушить мокрою тряпкой человека?
— Не знаю.
— Я слышал, что можно. Хорошо, оставим. Ну, за что же ясплетник? За что она сплетником меня обругала сегодня? И заметьте себе, когдауже всё до последнего словечка выслушала и даже переспросила… Но таковыженщины! Для нее же я в сношения с Рогожиным вошел, с интересным человеком, дляее же интереса ей личное свидание с Настасьей Филипповной устроил. Уж не за толи, что я самолюбие задел, намекнув, что она “объедкам” Настасьи Филипповныобрадовалась? Да я это в ее же интересах всё время ей толковал, не отпираюсь,два письма .ей написал в этом роде, и вот сегодня третье, свидание… Я ей давечас того и начал, что это унизительно с ее стороны… Да к тому же и слово-то об“объедках” собственно не мое, а чужое; по крайней мере, у Ганечки все говорили;да она же и сама подтвердила. Ну, так за что же я у ней сплетник? Вижу, вижу:вам ужасно смешно теперь, на меня глядя, и бьюсь об заклад, что вы ко мнеглупые стихи примериваете:
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Ха-ха-ха! — залился он вдруг истерическим смехом, и закашлялся.— Заметьте себе, — прохрипел он сквозь кашель, — каков Ганечка: говорит про“объедки”, а сам-то теперь чем желает воспользоваться!
Князь долго молчал; он был в ужасе.
— Вы сказали про свиданье с Настасьей Филипповной? —пробормотал он наконец.
— Э, да неужели и вправду вам неизвестно, что сегодня будетсвидание Аглаи Ивановны с Настасьей Филипповной, для чего Настасья Филипповна ивыписана из Петербурга нарочно, чрез Рогожина, по приглашению Аглаи Ивановны имоими стараниями, и находится теперь, вместе с Рогожиным, весьма недалеко отвас, в прежнем доме, у той госпожи, у Дарьи Алексеевны… очень двусмысленнойгоспожи, подруги своей, и туда-то, сегодня, в этот двусмысленный дом, инаправится Аглая Ивановна для приятельского разговора с Настасьей Филипповной идля разрешения разных задач. Арифметикой заниматься хотят. Не знали? честноеслово?
— Это невероятно!
— Ну и хорошо, коли невероятно; впрочем, откуда же вамзнать? Хотя здесь муха пролетит — и уже известно: таково местечко! Но я васоднако же предупредил, и вы можете быть мне благодарны. Ну, до свиданья — натом свете, вероятно. Да вот еще что: я хоть и подличал пред вами, потому… длячего же я стану свое терять, рассудите на милость? В вашу пользу что ли? Ведь яей “Исповедь” мою посвятил (вы этого не знали?). Да еще как приняла-то! Хе-хе!Но уж пред нею-то я не подличал, пред ней-то уж ни в чем не виноват; она жеменя осрамила и подвела… А, впрочем, и пред вами не виноват ни в чем; если тами упоминал на счет этих “объедков” и всё в этом смысле, то зато теперь вам идень, и час, и адрес свидания сообщаю, и всю эту игру открываю… с досады,разумеется, а не из великодушия. Прощайте, я болтлив как заика, или какчахоточный; смотрите же, принимайте меры и скорее, если вы только стоитеназвания человеческого. Свидание сегодня по вечеру, это верно.
Ипполит направился к двери, но князь крикнул ему, и тотостановился в дверях.
— Стало быть, Аглая Ивановна, по вашему, сама придет сегодняк Настасье Филипповне? — спросил князь. Красные пятна выступили на щеках и налбу его.
— В точности не знаю, но вероятно так, — ответил Ипполит,полуоглядываясь; — да иначе, впрочем, и не может быть. Не Настасья жеФилипповна к ней? Да и не у Ганечки же; у того у самого почти покойник.Генерал-то каков?
— Уж по одному этому быть не может! — подхватил князь. — Какже она выйдет, если бы даже и хотела? Вы не знаете… обычаев в этом доме: она неможет отлучиться одна к Настасье Филипповне; это вздор!
— Вот видите, князь: никто не прыгает из окошек, а случисьпожар, так, пожалуй, и первейший джентльмен и первейшая дама выпрыгнет изокошка. Коли уж придет нужда, так нечего делать, и к Настасье Филипповне нашабарышня отправится. А разве их там никуда не выпускают, ваших барышень-то?
— Нет, я не про то…
— А не про то, так ей стоит только сойти с крыльца и пойтипрямо, а там хоть и не возвращаться домой. Есть случаи, что и корабли сжигатьиногда можно, и домой можно даже не возвращаться; жизнь не из одних завтраков,да обедов, да князей Щ. состоит. Мне кажется, вы Аглаю Ивановну за барышню илиза пансионерку какую-то принимаете; я уже про это ей говорил; она, кажется,согласилась. Ждите часов в семь или в восемь… Я бы на вашем месте послал тудапосторожить, чтоб уж так ровно ту минуту улучить, когда она с крыльца сойдет.Ну, хоть Колю пошлите; он с удовольствием пошпионит, будьте уверены, для вас,то-есть… потому что всё ведь это относительно… Ха-ха!
Ипполит вышел. Князю не для чего было просить кого-нибудьшпионить, если бы даже он был и способен на это. Приказание ему Аглаи сидетьдома теперь почти объяснялось: может быть, она хотела за ним зайти. Правда,может быть, она именно не хотела, чтоб он туда попал, а потому и велела емудома сидеть… Могло быть и это. Голова его кружилась; вся комната ходила кругом.Он лег на диван и закрыл глаза.
Так или этак, а дело было решительное, окончательное. Нет,князь не считал Аглаю за барышню или за пансионерку; он чувствовал теперь, чтодавно уже боялся и именно чего-нибудь в этом роде; но для чего она хочет еевидеть? Озноб проходил по всему телу князя; опять он был в лихорадке.
Нет, он не считал ее за ребенка! Его ужасали иные взгляды еев последнее время, иные слова. Иной раз ему казалось, что она как бы уж слишкомкрепилась, слишком сдерживалась, и он припоминал, что это его пугало. Правда,во все эти дни он старался не думать об этом, гнал тяжелые мысли, но чтотаилось в этой душе? Этот вопрос давно его мучил, хотя он и верил в эту душу. Ивот всё это должно было разрешиться и обнаружиться сегодня же. Мысль ужасная! Иопять — “эта женщина”! Почему ему всегда казалось, что эта женщина явитсяименно в самый последний момент и разорвет всю судьбу его как гнилую нитку? Чтоему всегда казалось это, в этом он готов был теперь поклясться, хотя был почтив полубреду. Если он старался забыть о ней в последнее время, то единственнопотому, что боялся ее. Что же: любил он эту женщину, или ненавидел? Этоговопроса он ни разу не задал себе сегодня; тут сердце его было чисто: он знал,кого он любил… Он не столько свидания их обеих боялся, не странности, непричины этого свидания, ему неизвестной, не разрешения его чем бы то ни было, —он самой Настасьи Филипповны боялся. Он вспомнил уже потом, чрез несколькодней, что в эти лихорадочные часы почти всё время представлялись ему ее глаза,ее взгляд, слышались ее слова — странные какие-то слова, хоть и не много потомосталось у него в памяти после этих лихорадочных и тоскливых часов. Едвазапомнил он, например, как Вера принесла ему обедать, и он обедал, не помнил,спал ли он после обеда или нет? Он знал только, что начал совершенно ясно всёотличать в этот вечер только с той минуты, когда Аглая вдруг вошла к нему натеррасу, и он вскочил с дивана и вышел на средину комнаты ее встретить: былочетверть восьмого. Аглая была одна-одинешенька, одета просто и как бы наскоро,в легоньком бурнусике. Лицо ее было бледно как и давеча, а глаза сверкали яркими сухим блеском; такого выражения глаз он никогда не знал у нее. Онавнимательно его оглядела.
