class="p1">Шелест – музыка. Шелест – рай. Август. Дел – непочатый край.
Шелест – шёпот. И шелест – крик.
Шелест – власть. Ко всему привык.
Шелест – опыт. И шелест – нить.
Шелест – весть. И – за нею: быть!
Покатился клубок – вместе с нитью – дальше, дальше, в пространство, сквозь время.
Нить, кручёная и суровая, что связуешь – в моей поэме?
Вот и яблочко покатилось – ах, по блюдечку золотому.
Так скажи ты, что не забылось, – по-хорошему, по-простому.
Вот – былины. И сказки. Были. Мифологии воскрешенье.
Все – кто помнят. Все – кто любили. Бесконечное вопрошенье.
Безответное заклинанье. Безмятежное восхищенье.
Вы откуда, воспоминанья? И – прощанье. И – всепрощенье.
Жёлтый лист, сорвавшийся с дерева, закружился в прогретом донельзя, раскалённом пышущем жаром, душном, плавленом летнем воздухе, уносимый порывом лёгкого, налетевшего ненароком, торопливого, мимолётного, ненадёжного ветерка вдаль куда-то, но вдруг помедлил, зависая передо мною, как пропеллер, вертясь, потом весь обмяк, потеряв опору, пусть воздушную, пусть – на время, всё равно ведь был он в полёте, всё равно ведь парил – и вот он упал, трепещущий, вниз, на дорожку садовую, рядом с расцветающей алой розой, став невольным, немым вопросом: что же – дальше? Нужный вопрос. Дальше – осень. Пусть и нескоро. Этот лист – её знак. Предвестник. Молчаливый – но всё же звук. Взгляд её – сквозь летние дни. Дальше – осень? Но длится лето. Почва щедрая разогрета. И горит моя сигарета. И темно в лиловой тени. И светло – на припёке. Солнце – над Святою горой застыло. С пылу, с жару – так много было самых разных сказано слов. Столько было событий всяких, что теперь их следов двояких не доищешься здесь, в округе, где любой их найти готов. Жёлтый лист – он ответы знает на вопросы. Не зря летает над землёю. И пусть растает, растворится в пространстве пусть. Грусть – со мною. И весть – со мною. Пусть повеет былой весною всё далёкое – и родное. И – знакомое наизусть.
…Когда я читал твои письма – и повеяло давней осенью – помнишь костры на Гданцевке, за рекой, холодной и сонной, вороха и груды осыпавшейся с окрестных деревьев листвы, собранные, наподобие курганов или холмов, полыхнувшие жарким пламенем, а потом неспешно, торжественно, как-то жертвенно даже горящие, серебристо-сизый, колеблющийся, поднимающийся над землёю, стелющийся вдоль улиц, уходящий в туманное небо, высоко, ещё выше, дым, – ты идёшь, сквозь деревья, к реке, над которой – мосты, целых три, переходишь на южный берег по мосту подвесному, – и вот уже ты в заречном, тихом раю, да, в раю, ни больше ни меньше, потому что в раю этом вырос я, и здесь – моя родина речи, – всё мгновенно, как по волшебству, словно в сказке с тяжёлым началом и всегда хорошим концом, словно в древней легенде, где тайна до поры до времени дремлет, словно в песне, словно в предании, возвратилось и ожило.
Светло в этом, сердцу милом и душе, осеннем краю – и дымчато в этом дивном краю, вернее – в раю.
Удлинённые контуры стен, заборов, деревьев, фигур. Теней мельтешенье – скользящее, сквозящее – вдоль строений, вдоль улиц и переулков, куда-то на юг, наверное – под ветром северным, веющим вечерами, всё чаще и чаще.
Снова движется всё, плывёт в океане воздушном, качается, растворяется в темноте, вырывается вновь на свет, устремляется в глубь степей, пахнет горькой, сухой полынью, свежей влагой, листвой, слетевшей с исполинских грецких орехов, навевает мысли о прошлом, проясняется в настоящем, незаметно уходит в грядущее, чтобы ждать нас, теперешних, там.
И никогда никому не удастся, сколько ни будут пытаться, наивные люди, заключить этот мир, как холст, в условную даже рамку, – он вырвется из неё сразу же, незамедлительно, разрастётся, раздвинется тут же, распахнётся весь – и для зрения, и для слуха, и для того, чтоб надолго остаться в памяти, чтоб остаться в ней – навсегда.
Где мои скрипки, легчайшие, как пушинки или снежинки, на которых сыграть я попробую изумительные мелодии?
Где мои окна, которые исчезают, не приближаясь к тем, кто смотрит на них с подозрением, подружившись невольно со злом?
Где вода моих древних рек, что текут с достоинством редкостным вдоль холмов и низин, вдоль скал, нависающих круто над ними?
Где священность моих берегов, средоточий жилья людского, сокровенного понимания жизни, света, уюта, тепла?
Где же наши ночные свечи, освещающие и грустные наши лица, и знаки зыбкие драгоценного бытия?
Пусть звучит блаженная музыка – сквозь вселенскую тишину, сквозь видений осенних сонмы, сквозь тревоги, – как можно дольше.
А потом – пускай скрипачи инструменты свои волшебные по привычке кладут в футляры и с трудом закрывают их.
Пусть идут они молча, сутулясь, перешагивая через лужи, к остановке трамвая, чтобы уезжать на нём насовсем.
Пусть летят над ними осенние – словно эхо – жёлтые, алые, невесомые, ветром гонимые вдоль дороги, окрестные листья.
Я приду из парка заречного, где остались отзвуки музыки, меж деревьев, сплошь облетевших, до зимы, – и вернусь домой.
И всё – как под увеличительным сильным стеклом: то расплывчатей, то чётче уже, сфокусированней – детали, приметы, сны.
И в мире моём – светло. Но радость в нём – дружит с грустью.
Где наша музыка, грусть моя, музыка по вечерам, и книги, радость моя, и зыбкие, длинные тени со всех четырёх сторон, сквозь углы, закутки, пробелы в горькой памяти, сквозь просветы в ней же, сквозь силуэты смутные позади, сквозь локти и плечи незнакомых людей и друзей?
Что такое – наша, родная, не чужая ведь, сторона, и зачем она кем-то создана, и кто же мы, кто же такие, в конце-то концов, когда веет ветер с юга, вечерний и ночной, сводящий с ума, заставляющий встать и идти, неизвестно куда, всё дальше, сквозь пространство и время, вперёд?
Нет ни солнца, ни туч, ни птиц позади, но едва лишь ты, хоть на миг, оглянуться сумеешь – есть и солнце, и тучи, и птицы, и листва, уводящая в глубь этой местности, где прозреваешь вместе с прочими, где проживёшь, уцелеешь, станешь дышать глубже, проще, спокойней, свободней, сохраняемый силой Господней, чтобы стали слова благородней, чтоб о прошлом себя вопрошать.
Где моя музыка, личная, сокровенная, без литавр, словно задача решённая, тихая, не оглушённая бешеным, будто с цепи сорвавшимся, барабаном?
Где мои гитары и совы, раскрывающие глаза удивлённо, когда зовёшь их, молчаливых, по
