от беспричинной грубости Вероники. Внутренний перелом, совершившийся в служанке после смерти госпожи Шанто, постепенно пробудил в ней прежнюю ненависть к Полине.
– Вот уже больше недели, как из нее слова не вытянешь, – сказала Луиза. – От человека с подобным характером можно ожидать каких угодно глупостей.
Полина снисходительно махнула рукой:
– Ах, пусть себе почудит! Рано или поздно она вернется, а мы не умрем сегодня с голоду.
В эту минуту ребенок зашевелился под одеялом. Полина подбежала и наклонилась над ним.
– Что такое, мой миленький?
Мать с минуту постояла у окна, а затем скрылась в глубине комнаты. Шанто сидел, задумавшись, и повернул голову, только когда Лулу зарычал; он сообщил племяннице:
– Полина, твои гости пришли.
Показались два оборванных мальчугана – первые из ее субботних посетителей. Маленький Поль сейчас же снова уснул. Она поднялась и сказала:
– Вот некстати! У меня нет свободной минуты… Оставайтесь все же, посидите на скамейке. А если придут остальные, ты, дядя, вели им, пожалуйста, сесть рядом с этими… Мне необходимо пойти на кухню присмотреть за жарким.
Когда она возвратилась через четверть часа, на скамье сидели уже два мальчика и две девочки. Это были ее давнишние маленькие нищие; хотя они и подросли, но не отучились попрошайничать.
Никогда еще на Бонвиль не обрушивалось столько бедствий. В мае бури разбили последних три дома. Все было кончено. Море торжествовало победу. После вековой борьбы неистовому прибою удалось наконец снести селение, у которого море отрывало ежегодно клок земли. Теперь на опустошенном берегу шумели одни победительницы-волны, унося последние обломки. Рыбаки, изгнанные из своих нор, где целые поколения упорно продолжали жить, несмотря на вечную угрозу, должны были подняться вверх по лощине; там они расположились целым лагерем: кто побогаче – строился, бедняки ютились под скалами. Возник новый Бонвиль, которому грозила та же участь: века борьбы с морем, пока оно снова не выгонит людей из жилищ; морю оставалось только разбить плотину и волнорезы, чтобы довершить дело разрушения. В тот день дул сильный северный ветер, исполинские волны разбивались с таким грохотом, что дрожала церковь. Лазара предупредили, но он не хотел идти на взморье. Он стоял на террасе и смотрел, как надвигается прилив, а рыбаки, возбужденные этим яростным напором, спешили на берег. В них закипала гордость, смешанная со страхом. Ишь, как ревет! Все начисто сметет, подлое! Действительно, не прошло и двадцати минут, как исчезло все: плотина, словно вырванная с корнем, и волнорезы, разбитые в щепы. А рыбаки ревели вместе с морем, размахивали руками и плясали, словно дикари, обезумев от ветра, воды и ужаса перед расправой стихии. Но когда Лазар показал им кулак, они бросились бежать со всех ног, и по их пятам гнались бешеные волны, которых ничто больше не сдерживало.
Теперь рыбаки умирали с голоду в новом поселке и сетовали на свою судьбу, обвиняя проклятое море, что оно их разорило, и вручая себя милосердию доброй барышни.
– Ты что здесь делаешь? – крикнула Полина, увидав Утлара. – Я ведь тебе запретила приходить сюда…
Это был уже рослый малый лет двадцати. Раньше он казался запуганным, забитым ребенком, теперь стал угрюмым парнем. Он сказал, потупившись:
– Сжальтесь над нами, барышня! Мы так несчастны с тех пор, как отец умер!
Утлар как-то вечером в бурю ушел в море и больше не возвращался. Даже тела его не нашли; с ним погиб и матрос, а лодку унесло без следа. Но Полина, вынужденная раздавать милостыню с осмотрительностью, поклялась, что ничего не даст ни сыну, ни вдове, пока они будут открыто поддерживать свою связь. Дело в том, что мачеха, бывшая служанка, по скупости и злобе колотившая мальчика, после смерти мужа сделала пасынка своим сожителем – ведь теперь его больше нельзя было бить. Весь Бонвиль смеялся над новыми порядками в семье Утларов.
– Тебе известно, почему я не хочу, чтобы ты переступал порог нашего дома? – продолжала Полина. – Когда ты будешь иначе себя вести, тогда подумаем.
Он заговорил тягучим, ноющим голосом:
– Это она захотела. А то она бы меня избила… К тому же она мне не мать, так не все ли равно – я или другой? Дайте что-нибудь, барышня! Мы все потеряли. Я-то как-нибудь обойдусь, а вот она больна… Право же, я для нее, клянусь вам!
Девушка разжалобилась и дала ему в конце концов хлеба и супа. Она даже обещала навестить больную и отнести ей лекарства.
– Да-да, лекарства! – пробормотал Шанто. – Попробуй заставить ее проглотить что-нибудь! Все они хотят только мяса.
Но Полина уже занялась дочкой Пруана, у которой вспухла щека.
– Как это ты ухитрилась?
– О дерево ударилась, барышня.
– О дерево?.. Похоже, что о край буфета.
Это была уже рослая скуластая девушка с большими блуждающими, как у сомнамбулы, глазами. Она тщетно старалась стоять перед барышней прямо – ноги у нее подкашивались, язык заплетался.
– Да ты опять пьяна, несчастная! – воскликнула Полина, пристально глядя на нее.
– О, барышня, как вы это можете говорить!
– Ты пьяна и упала у себя дома, не так ли? Не знаю, право, что за бес в вас всех сидит… Садись, я сейчас принесу арники и бинт.
Полина делала ей перевязку, не переставая ее стыдить. Ну можно ли девочке в ее годы напиваться вместе с родителями! Ведь они, пьяницы этакие, в один прекрасный день помрут от водки! Девочка слушала; помутневшие глаза ее слипались. Когда перевязка была окончена, она, запинаясь, пролепетала:
– Папа жалуется на боли – я бы его натерла, если бы вы мне дали с собой немного камфарного спирта.
Полина и Шанто не могли удержаться от смеха.
– Ну нет, я знаю, куда пойдет мой спирт! Я дам тебе хлеба, хоть и уверена, что вы его продадите, а деньги пропьете… Сиди, Кюш тебя проводит.
Тут поднялся сын Кюша. Он был бос, в старых штанах и рваной рубахе, сквозь которую просвечивала загорелая исцарапанная кожа. С тех пор как его мать стала отвратительной старухой, к ней больше не ходили мужчины, и теперь сын рыскал по всей округе, вербуя ей клиентов. Его можно было встретить на больших дорогах, он перепрыгивал через изгороди, проворный, как волчонок, и вел жизнь голодного зверя, который гонится за любой добычей. Это была крайняя степень нищеты и разврата, такое человеческое падение, что Полина, глядя на него, испытывала угрызения совести, словно она виновата в том, что мальчик живет в такой клоаке. Но при каждой попытке вырвать его из этих условий он убегал, потому что ненавидел труд и боялся потерять свободу.
– Если ты вернулся, – мягко сказала Полина, – значит ты подумал о том, что я тебе говорила в прошлую субботу. Ты ходишь ко мне, значит в тебе еще осталось что-то хорошее… Ты не можешь больше вести такую скверную жизнь, а я не настолько богата, чтобы кормить тебя, если ты ничего не хочешь делать… Ты согласен на то, что я тебе предлагала?
Со времени своего разорения Полина, чтобы восполнить недостаток в деньгах, старалась привлечь к помощи беднякам других добрых людей. Доктор Казэнов добился того, что мать Кюша согласились принять в больницу для хронически больных в Байе, а сама Полина отложила сто франков на экипировку мальчика и нашла ему место на шербургской железной дороге.
Пока она говорила, мальчик стоял, опустив голову, и недоверчиво слушал ее.
– Так решено, правда? – продолжала Полина. – Ты проводишь мать, а затем отправишься на место.
Но как только Полина приблизилась к нему, он отскочил назад, не спуская с нее прищуренных глаз; ему показалось, что она хочет схватить его за руки.
– Что ты? – удивленно спросила девушка.
– Вы меня схватите и запрете… – проговорил он, глядя на нее, как затравленный дикий зверь. – Не хочу.
С этой минуты все уговоры были бесполезны. Он не перебивал ее и, казалось, соглашался со всеми ее доводами; но стоило Полине подняться с места, как он бросался к дверям. Он упрямо качал головой, отказываясь за себя и за мать потому, что предпочитал терпеть голод, но жить на свободе.
– Вон отсюда, бездельник! – крикнул наконец возмущенный Шанто. – Напрасно ты возишься с таким негодяем, Полина!
Руки девушки дрожали;