Иди, никто тебя не тронет,На грудь отца в глухую ночьПускай главу свою уронитКровосмесительница-дочь.
(«Вернись в смесительное лоно…», 1920)
38.5 C. 93. …пущу при одном условии: ты разгадаешь мне пять моих загадок. —
Классический Сфинкс, как известно, загадал Эдипу только одну загадку (38.2). Однако загадки в мировой литературе загадывал не только он. В Ветхом Завете, например, легендарный Самсон загадывает своим тридцати брачным друзьям загадку: «Если вы отгадаете мне ее в семь дней пира, и отгадаете верно, то я дам вам тридцать синдонов и тридцать перемен одежд; если же не сможете отгадать мне, то вы дайте мне тридцать синдонов и тридцать перемен одежд. Они сказали ему: загадай загадку твою, послушаем. И сказал им: из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое. И не могли отгадать загадки в три дня» (Суд. 14: 12–14). У Рабле Цапцарап загадывает загадку во время выпивки («Гаргантюа и Пантагрюэль», кн. 5, гл. 12 («О том, как Цапцарап загадал нам загадку»), кн. 5, гл. 13 («О том, как Панург разгадывает загадку Цапцарапа»)).
По степени абсурдности загадки Сфинкса можно соотнести с математической задачей Швейка у Гашека; задачу эту бравый солдат задает психиатрической комиссии, проверяющей степень его нормальности: «Мне тоже хочется, господа, задать вам одну загадку Стоит четырехэтажный дом, в каждом этаже по восьми окон, на крыше – два слуховых окна, в каждом этаже по два квартиранта. А теперь скажите, господа, в каком году умерла у швейцара бабушка?» («Похождения бравого солдата Швейка», ч. 1, гл. 3).
38.6 Для чего ему, разъебаю… —
Разъебай (нецензур.) – нехороший и недисциплинированный человек.
38.7 «Знаменитый ударник Алексей Стаханов два раза в день ходил по малой нужде и один раз в два дня – по большой. Когда же с ним случался запой, он четыре раза в день ходил по малой нужде и ни разу – по большой. Подсчитай, сколько раз в год ударник Алексей Стаханов сходил по малой нужде и сколько по большой нужде, если учесть, что у него триста двенадцать дней в году был запой». —
Алексей Стаханов (1905–1977) – советский шахтер, который в ночь с 30 на 31 августа 1935 г. установил мировой рекорд по добыче угля, выработав за одну смену (5 часов 45 минут) 102 тонны угля, то есть 14 обычных норм. Три недели спустя Стаханов установил новый рекорд – 227 тонн. Эти рекорды Стаханова породили так называемое стахановское движение – движение передовиков социалистического производства за перевыполнение планов. Инспирированное «сверху», стахановское движение охватило весь СССР и продолжалось вплоть до начала 1950-х гг., после чего было опять-таки «сверху» реформировано в движение коллективов и ударников коммунистического труда. В период хрущевской десталинизации советского общества стало известно (правда, широкой огласке этот факт не предавался), что за Стаханова во время установления рекордов тайно работала целая бригада шахтеров. Став знаменитостью, Стаханов спился и последние десятилетия жизни был хроническим алкоголиком.
В воспоминаниях современников личность Стаханова находит самое противоречивое воплощение. Вот, например, Раиса Орлова воссоздает атмосферу второй половины 1930-х гг. (в то время в Москву приезжал Андре Жид):
«Возникло стахановское движение. Мы сочиняли монтаж о стахановцах, и я упоенно декламировала в большом зале нашего института: „Забойщик шахты Центральная – Ирмино, Алексей Стаханов, при норме в семь тонн вырубил отбойным молотком 102 тонны угля за смену“. Андре Жид спросил: а может, это значит, что раньше Стаханов и другие работали в семь раз хуже, чем могли? (Ответом ему было тяжелое, недовольное, недоуменное молчание.)» (Орлова Р. Воспоминания о непрошедшем времени. Анн-Арбор, 1983. С. 66).
А вот другой мемуар, связанный со Стахановым и с ситуацией «пьяная знаменитость в канаве» (25.10, 25.11), и с вопросом Венички: «Где, в каких газетах я видел эти рожи?» (45.11):
«Я чувствовал себя неразделимым со своей советской страной, и мое сердце билось синхронно с кремлевскими курантами и с молотами, кующими сталь Сталину. Это единство стало давать трещину, когда однажды я, идя с бабушкой на базар, увидел в канаве пьяного человека в торжественном черном пиджаке и при галстуке. Хотя пиджак был грязный, но лицо было знакомым. Человек храпел, он был вусмерть пьян. „Почему у дяди знакомое лицо?“ – спросил я бабушку. „Это же Стаханов“, – сказала она. Может быть, это был не тот самый Стаханов. Может быть, этот человек был одним из стахановцев: он перевыполнял в сто раз свою собственную норму – на этот раз норму выпивки. Я помнил это лицо по фотографиям в газете „Правда“, из которой мы сворачивали самокрутки. Портрет в „Правде“ никак не увязывался с лицом человека в канаве. Я тогда стал догадываться, что в газете можно найти одно лицо, а в действительности другое, хотя это – одно и то же лицо. Лицо было тем же, но оно перемещалось, переходя из канавы в „Правду“ и обратно. В этом выводе, наверное, и есть начало литературы и конец гармоничного отношения к действительности, в данном случае к советской» (Зиник З. Эмиграция как литературный прием // Синтаксис. 1983. № 11. С. 171).
