Да, я довольно долго разглядывала эту лепнину, но только через несколько дней здесь, на холмах Прованса, накануне новолуния … только теперь я поняла , что было вырезано на этом бледном камне.
Я видела – столь же ясно, как это пятно, расползающееся по белизне скалы, словно вода, поднимающаяся в реке, – тимпан шириной в пять саженей, высотой в два человеческих роста в центре под сводом. На нем была изображена борьба за одну человеческую душу, всего-навсего. Но это истинное произведение искусства подразумевало гораздо большее.
Насколько я могла припомнить, изображение располагалось в трех ярусах: в первом из них – непреклонный Христос с распростертыми руками на Страшном Суде, над Ним парит сонм крылатых ангелов с добрыми человеческими лицами. Под Ним – спутанный клубок, в котором корчатся грешники и одержимые бесами. Нижняя часть тимпана заполнена фантастическими существами, характерными для средневекового искусства. Большинство этих существ – ужасные химеры, чьи черты искажены отблесками пламени, гореть в котором их только что осудил суд над всеми живыми и мертвыми. (Эта скульптура представляется мне теперь полной жизни, а вовсе не статичной.) Среди осужденных на вечные муки можно различить нечестивых – представителей нехристианских религий и язычников: евреев, каппадокийцев, арабов, индусов, фригийцев, скифов, римлян, – все они одинаково одеты, но легко опознаваемы. (Были, конечно, и такие, кого я не смогла определить.) Еще больший интерес вызывали скульптуры, изображающие обитателей более низких миров, какими их представляли в Средние века; то, что постигшая их кара особенно сурова, понятно уже по тому, что им определено место под «нечестивыми», ниже языков адского пламени. Там были кентавры: до пояса – люди, ниже – ослы; сциллы – женщины-волчицы, медведицы или дельфины; одноногие люди, с головы до пят заросшие волосами; циклопы, пигмеи, люди без ртов, безголовые существа – по глазу на каждом плече, рты над сердцем; женщины с коровьими хвостами, копытами на ногах, губами на кончиках грудей. Но больше всего меня поразила главная часть композиции – та, где Христос вершит суд.
С обеих сторон от стоящего с распростертыми руками, словно отбрасывающего души направо и налево Христа – по три ангела, у каждого в руке мерило страстей. Ближний к Христу ангел держит весы, так что даже самый недалекий из верующих поймет суть изображенного. «Добро» в виде легких клубящихся облаков возносит кружащуюся, словно в водовороте, душу. Другие души опускаются в высокие языки пламени. И там, там, в самом центре композиции, перед Христом и держащим весы ангелом… стоит на коленях девушка, покаянно сложив руки, словно свидетельствуя о своем бессилии. Ее лицо красиво, но невыразительно. Ясно, что она ожидает суда над собой. А из-за широких каменных одежд Христа выглядывает маленький черт с рогатой головой, крючковатым носом и выставленной вперед волосатой козлиной ногой, полный решимости заполучить душу девушки во власть Сатаны.
Именно этот момент был запечатлен в камне – суд. Какую часть описанной сцены я увидела в Бурже, Туре или где-то еще, а какая родилась в моем воображении – не знаю. Как говорят в таких случаях призраки: не это главное… Мне тогда показалось странным (я и теперь так думаю), что душа, ожидающая Страшного Суда, – девушка, не мужчина, даже не женщина, а именно девушка. Стоящая на коленях в центре вечной битвы, древней как мир, девушка. Девушка, как Мадлен.
И тогда я почувствовала… Даже не знаю, как описать то, что я почувствовала, резко приподнявшись (так что больно уколола голову о ветку оливкового дерева), сидя на этом скрытом от мира в лощине голом холме, рядом с большой белой скалой, залитой чистыми золотыми лучами полуденного солнца. Осмелюсь ли я назвать это откровением?
Можете себе представить, что почувствовала я в тот день, внезапно осознав, что, когда стемнеет, мне предстоит стать игроком, актером на сцене мира, в драме, в которой, что совершенно очевидно, некогда выступали в главных ролях Бог и Дьявол. Мне предстоит участвовать в великом противостоянии, применить свое искусство в противоборстве сил… назовите их как вам будет угодно… Добра и Зла, Хаоса и Порядка. И все это предстоит мне! Мне!
Сердце учащенно билось. Глаза наполнились слезами. Я чувствовала, как мое лицо расплывается в улыбке. А в голове звучали слова, которыми Себастьяна закончила свое горестное повествование о Греческом ужине. Я слышала эти слова, отмеченные не грустью, не сожалением, я слышала в голосе моей сестры торжествующие, ликующие нотки: «Мы кое-что значим. Хотя мы, колдуньи, живем на окраине жизни, мы кое-что в ней все-таки значим».
Эти слова показались мне боевым кличем.
Я побежала назад, к экипажу, держа башмаки в руке, легко и быстро, словно всю жизнь прожила в этой холмистой местности. Прыгая с камня на камень, я останавливалась только для того, чтобы сорвать оливки, казавшиеся мне спелыми. Ну и вкус! Никогда не ела раньше оливки прямо с дерева и поэтому сначала с трудом подавляла желание выплюнуть, такие они были маслянистые, горькие, острые… Но когда притерпелась, мне стало казаться, что я… ощущаю вкус самого солнца, белых скал и грубых, льнущих к земле трав, благоухающих солью и морем… Enfin[149], мне казалось, что я пробую на вкус сам мир, целиком! Оливки всегда будут возвращать мне этот миг, их вкус всегда будет связан для меня с радостью. И я ее чувствовала! Радость от того, что узнала, поверила впервые в жизни, что у меня есть роль в этом мире. Возможно, она еще точно не определена, может быть, никогда не будет точно определена, но у меня есть роль, которую я должна сыграть. Никто не убедит меня в обратном, никогда… Да, этот мир был моим, и иным будет теперь мой путь в этом мире, что бы ни случилось в эту ночь новолуния.
С разбега я чуть не налетела на спящего кучера, еще не уверенная, следует ли мне… Да! И я закричала ему в ухо, грубо потрясла за плечо. Вздрогнув, он проснулся. А я смеялась, смеялась громко, не сдерживая себя, – наверно, это случилось со мной впервые в жизни. Мой смех эхом отдавался среди холмов, отражался от скал, катился над этим неказистым ландшафтом, заглушая тишину, заглушая жужжание пчел, блеяние овец и свирель пастуха.
Мне кажется, что я и теперь слышу этот смех.
ГЛАВА 40 Осквернительница могил
Кучер был явно недоволен: ведь я нарушила его идиллический сон. Подумаешь, велика важность! Я громко рассмеялась ему в лицо. Если бы он счел меня безумцем, то ошибся бы не так уж сильно; я действительно была сама не своя из-за наступающего через несколько часов новолуния, жаждала его прихода, страстно желала испытать свое искусство на перекрестке дорог. Действительно лунатичка!
Я приказала кучеру поспешить назад, в авиньонскую гостиницу. А так как он мечтал избавиться от меня не меньше, чем я – вернуться в город, дорога для нас обоих была легкой и приятной. Солнце начало клониться к закату, и древний город в его лучах казался золотистым… нет, засахаренным , медовым, как будто река, солнце и неподвижный воздух сговорились и заставили город блестеть, словно омыв его дождем из расплавленных цукатов.
