начальству виновников шалостей. Начальство вообще рассматривалось в качестве коллективного врага, независимо от качества отдельных учителей и воспитателей. Травля нелюбимых, а иногда и не самых безобидных учителей, несмотря на угрозу жестокого наказания, была излюбленным занятием. Самым страшным грехом учащегося было «фискальство», доносы начальству. Фискалам устраивали темную, коллективно избивая в дортуарах или шинельных, накинув что-либо на голову, их подвергали остракизму, так что им нередко приходилось покидать учебное заведение. Вот как описывает это Короленко.
«А Домбровского пора проучить, сказал Крыштанович. – Это уже не первый раз.
– Гм-да… – многозначительно сказал еще кто-то.
По окончании уроков я с несколькими учениками прошел к Журавскому. Дело обошлось довольно благополучно. Новые товарищи мои дружно доказывали, что я еще новичок, недавно оправившийся от болезни, и дерева не ломал. К концу этой беседы незаметно подошла еще кучка учеников, которые как-то особенно демонстративно вступали в объяснения с надзирателем. Журавский сделал мне выговор и отпустил с миром. Когда мы проходили по коридору, из пустого класса выскочил Домбровский. Он был весь красный, на глазах у него были слезы.
Крыштанович рассказал мне, улыбаясь, что над ним только что произведена «экзекуция»… После уроков, когда он собирал свои книги, сзади к нему подкрался кто-то из «стариков»… и накинул на голову его собственный башлык. Затем его повалили на парту, Крыштанович снял с себя ремень, и «козе» урезали десятка полтора ремней… Так сплоченное гимназическое «товарищество» казнило «изменника»… (92, с. 130–131).
Сплоченность перед лицом сурового начальства, в конце концов, была способом самозащиты от этого начальства: можно жестоко выпороть или исключить одного или нескольких человек, но сечение целого класса или его исключение вызвало бы нежелательный резонанс, тем более что большей частью провинности учащихся были совершенно незначительны. «Класс наш постепенно, как и все другие классы гимназии в мое время, – вспоминал А. Н. Афанасьев, – отличался большим дружелюбием и согласием между собою; твердым убеждением и правилом было: никого не выдавать и ни под каким видом и ни в каком случае. Имя фискала самое позорное, которым награждался изменнник или не желавший участвовать в шалостях целого класса. В нашем классе был один (Пав-о), которого мы все подозревали в шпионстве и потому от души его ненавидели. Что ему, бедному, доставалось от нас претерпевать! Бывало, сообща согласимся дать ему ударов сто ладонью по голове, разделим это число между всеми учениками, и непременно каждый влепит свою долю, несмотря на его жалобы и угрозы инспектора. Что-то зверское было в этом мщении!» (7, с. 282).
Довольно распространенной была травля новеньких, которых всем скопом дразнили, щипали, толкали, по мнению одного из мемуаристов, чтобы испытать характер. В. В. Стасов, не раз здесь цитировавшийся, также вспоминал, как при поступлении его в Училище правоведения на него набросились всем скопом. Особенно досаждал ему один смуглый кудрявый мальчик. В конце концов, рассвирепевший мемуарист сам набросился на него и, схватив за уши, низко пригнул к полу и так застыл над ним. Это сразу привело к изменению настроения толпы: новичок оказался достойным уважения. А со своим врагом Стасов тут же подружился, и очень близко; это был известный впоследствии композитор А. Н. Серов. Попытки пожаловаться начальству на преследования приводили к обратным результатам: «товарищество» понимало справедливость очень прямолинейно. «Впрочем, – вспоминал Стасов, – наши домашние расправы не всегда были так безвредны и безобидны, как эта: у нас бывали они не только на кулаках, по-простому, по-естественному, но также и перочинными широкими ножами, и я, в числе многих других, не раз тоже попадал в переделку. Один раз некто Обухов… пришел в такую ярость от моих насмешек… что хватил меня ножом по руке и прорезал один палец до кости; мне потом насилу спасли этот палец… В другой раз я привел… в такое же бешенство… некоего Федорова, страдавшего, впрочем, падучей болезнью; у него стала бить пена изо рта, и он вдруг, обратившись ко мне, через два ряда столов и скамеек пустил в меня своим раскрытым перочинным ножом… Удар был верен, и нож… вонзился мне в левое плечо… Наш доктор Спасский сказал мне потом: «Ну, брат Стасов, счастье твое, что ножик промахнулся на одну линию; еще бы капельку, и он попал бы в аорту и прорезал бы ее; ты бы изошел кровью: перевязать ее нельзя!» Я принужден был сказать Спасскому, кто мне это сделал, но под честным словом никому не говорить. Он слово сдержал. Вообще фискальство у нас было не принято, не в ходу, не в моде, не только у воспитанников, но и у «воспитателей» и преподавателей наших. Занимались этим одни солдаты (да и то не все), да начальник их, эконом наш Кузьмин, сам из преображенских солдат. Он помаленьку и полегоньку сколотил себе на наших обедах и ужинах порядочную кису и всего более любил нафабривать, до степени проволок, свои рыжие усы и затягивать свою мужицкую талью в возможно узкий мундир, но эти элегантности ничуть не мешали ему быть гнуснейшим наушником» (169, с. 371).
Начальство, прошедшее ту же школу, хотя и пользовалось услугами фискалов, их не поощряло и не уважало, а преследование их не пресекало. В какой-то мере это было характерно и для отцов. Один из маленьких великих князей, племяник царя, учившийся в Пажеском корпусе, был избит «в темную» за фискальство и пожаловался дома отцу; тот приехал в корпус и перед строем пажей, указав на сына, сказал: «Ну, что мне с ним делать? Он и мне наябедничал! Я вас прошу: побейте его хорошенько еще раз, чтобы он навсегда забыл фискалить!» (82, с. 64). Впрочем, возможно, это легенда. Но, во всяком случае, А. И. Деникин, учившийся в Киевском юнкерском училище, вспоминал: «Особенно крепко держалась традиция товарищества, в особенности в одном ее проявлении – «не выдавать». Когда один из моих товарищей побил сильно доносчика и был за то переведен в «третий разряд», не только товарищи, но и некоторые начальники старались выручить его из беды, а побитого преследовали» (56, с. 39).
Учившийся в Нижегородском Аракчеевском кадетском корпусе А. Спиридович писал: «Параллельно с официальным воспитанием шло саморазвитие кадет в их внутренней кадетской жизни… Товарищество спаивало класс. Можно было быть умным или глупым, прилежным или лентяем, храбрым или трусоватым, но нельзя было быть плохим товарищем. Решение класса являлось обязательным для каждого кадета. Решено не отвечать какого-либо предмета, и кого бы ни вызывал учитель, хотя бы первого ученика, все отказывались отвечать…
В самых младших классах новички пытались, бывало, прибегать под защиту начальства, ходили жаловаться на щипки, побои, но их быстро отучали от этого. Несколько потасовок, неразговаривание класса в течение некоторого времени, и мальчик становился как и все. Если случалось, что кто-либо зря обижал менее
