дикие земли, в свой город у леса… Предательство в их глазах было не столь тяжким проступком, как всё, что сделал Чёрный Коготок.
Он молчал и не улыбался. По лицу было не понять, рад ли он теперь, или горюет, или страшится того, что ждёт его дома по возвращении.
Он не горевал. Ко времени, когда подозрения переросли в уверенность, а уверенность подкрепилась доказательствами, всё давно отболело. И он не страшился. Он никогда ничего не страшился, всегда поступал лишь так, как считал верным, и никогда ни о чём не жалел. Иначе он не был бы тем, кем был.
Рождённый в племени, где детям не полагалось знать матерей, он знал свою. Последнюю женщину, преступившую этот закон, убили. Его мать нарушила запрет и осталась в живых, первая из всех. Времена изменились.
Полукровке, знающему мать, не дали имя по законам племени. Его отец носил прозвище Чёрный Коготь. Мальчика прозвали Чёрным Коготком. Иного имени он не заслужил.
Его учили быть мужчиной. Он переплывал реку с другими, по воде и под водой, и прыгал через колючий кустарник; карабкался на деревья и учился падать; стоя в яме с завязанными глазами, уворачивался от палок, и бежал по лесу к вечерним кострам. Никто не говорил ему и слова сверх того, что полагалось. Никто не бросал на него и лишнего взгляда.
Он ходил за реку, в белый лес, которого так страшилось его племя. Там жил человек их крови, изгой, тоже знающий мать. Этот изгнанник был счастлив с лесным народом и добр к мальчику, как отец или старший брат.
Пришло время, и мать отвела его в каменный, дымный людской город. К человеку, что прежде служил Клуру Чёрному Когтю, а теперь был готов позаботиться о его сыне. Он предлагал дать мальчику имя по людскому обряду. Чёрный Коготок отказался.
Он стерпел грязный людской город, где познавал теперь другую науку. Трижды он сбегал на волю, к лесу и реке, и трижды возвращался с полдороги. Мать хотела, чтобы он шёл этим путём. Он терпел ради неё.
Пришёл день, и он стал вождём своего племени и получил для него земли, обещанные когда-то давно, во времена старой, но и теперь не забытой вражды. Его признали как вождя, но и тут не дали имени. А как иначе? Только вожди могли давать имена, но ни один из них не нарекал сам себя. Чёрный Коготок смирился с насмешками и с тем, что умрёт безымянным.
Только здесь, на чужих берегах, он доверился женщине, непохожей на всех женщин, виденных им прежде. Он уже привык жить без имени, только она сказала, что судьба не может его найти, оттого и беда ходит следом, а бьёт она тех, кто ему близок.
Ради них — не ради себя — он согласился. Он привык ни о чём не жалеть, ни о каких решениях, но о том, как повёл себя с Наттисом, он жалел. Наттис был внуком того, кто заменил Чёрному Коготку отца, от кого он впервые узнал доброту, кто научил его, что доброта — это не слабость, как верило всё их племя, а сила.
— Джуба, — сказала ему Марифа, глядя сквозь дым. Пальцы её чертили знаки на лбу, жидко разведённая глина текла, щекотала кожу. — Это сильное имя. Тебе подойдёт.
Теперь он ехал, повторял своё новое имя и совсем не чувствовал, что оно принесло хоть какие-то перемены.
Первую ночь после гор люди провели в шатрах, и только теперь смогли уснуть и спали долго и крепко, а не урывками. Ко второй ночи добрались до дома быков и телег. Здесь уже хватило сил и на разговоры, и на то, чтобы выпить вина. Звучали песни, и женщины танцевали, и мужчины смотрели на них.
Одна, взяв кувшин с вином, ушла от веселья. Села на телегу, и даже смотрела не на людей, а в сторону. Смуглая, со срезанными косами, с перевязанным плечом. Чёрный Коготок вспомнил, как видел её подле раненых — она заботилась о других, несмотря на свою боль, пока сама не упала и пока девушки не подняли крик.
Он подошёл и отнял кувшин. Женщинам не стоит пить вино, и уж точно его не стоит пить тем, кто хочет забыться. Он так и сказал ей, но она, должно быть, не поняла. Она тоже сказала что-то. Он не понял. Его толкователь, раненый, остался в Пелае. Он подозвал Марифу.
— Скажи ей, — велел он, — что я благодарен. Она пыталась помочь мне в битве, хотя я не просил, чтобы меня прикрывали те, кто и меча не умеет держать. Зачем она так упорно хотела меня спасти?
— Ты вождь, — истолковала Марифа. — Ты вождь и нужен людям, а она…
Чёрный Коготок смотрел в смуглое лицо и слушал чужую речь, пока Марифа пересказывала, как умела.
— Я потаскуха, девка из дома забав, — так сказала эта женщина, и голос её был спокоен — ни боли, ни слёз, будто она говорила не то, что думает, а повторяла чужие слова. — Я танцевала для злодеев, ложилась с убийцами, лишь бы платили серебром. Я привечала кочевников — тех, что жгли поселения и не жалели даже малых детей. Я дрянь, недостойна жизни, недостойна даже того, чтобы Великий Гончар потом вылепил меня заново.
Чёрные глаза её были мертвы. Они ничего не выражали. Было бы лучше, если б она плакала.
— Ты добровольно выбрала этот путь, или тебе не дали выбора? — спросил Чёрный Когток.
Марифа истолковала.
Что-то впервые дрогнуло в лице этой женщины.
— Выбора мне не давали, — сказала она и потянулась за кувшином.
— Тогда тебе не в чем себя винить, — сказал Чёрный Коготок, а вино ей не вернул. Она бросила взгляд, только один, быстрый — теперь в глазах читалась боль — и убежала к лестнице, скрылась в комнате.
Она пришла к нему позже. Свет ночной лампы лился в окно, разрезанный тремя деревянными прутами. Она вошла и встала у двери. Он хорошо видел её лицо.
Он не знал ни слова на её языке, только её имя: Шимбир. Он всё равно мог бы её прогнать, если бы захотел. И когда она несмело к нему шагнула, тоже мог прогнать. Он ждал. Она подошла ближе и опустилась на колени у ковра, на котором он лежал.
Такой ночи у него ещё не было, потому что она почти сразу начала плакать. Шла сюда не затем, чтобы лить слёзы, но проплакала всю ночь на его плече. Он знал, как бывает, когда
