Верил Вал и в лучшее будущее. Во всяком случае, еще два года назад, когда даже многопудовые скептики были согласны, что оно настанет уже лет через десять, а оптимистам вроде него казалось, что это дело нескольких месяцев.
Для будущего не скупились. В пекло, где оно спешно плавилось, можно было бросить и собственную жизнь. Ведь даже если не принимать решения, что сама по себе она не является самоцелью, все равно ее рано или поздно отобрали бы враги, которые взрывали прохожих и пассажиров и тайно нагнаивали военные перевороты, вроде тех, что победил в Греции. Кто же ответит за / на выставленные на площадях для последнего прощания фанерные гробы? И уже в ответ на стрельбу полицейских по демонстрантам поднимались Флоберы. Всего лишь игрушка, пукалка-пугалка, а вот наполняла уверенностью, особенно при мысли о потенциальном скоротечном бое: засадить шариком куда подальше, чтоб потом проктолог выковыривал! Но ведь и в самом деле, бабья была это штуковина, даже покалечить толком Флобер не мог, ведь полицейские были в касках и при прочих своих прибамбасах, а они как есть, почти голышом, так что кто-то так и остался при гаечных ключах, а у кого-то получилось раздобыть револьверы. Однако Беретта М34 – сувенир, напоминавший Валу о деде, как оберег, всегда грелся у его тела, пока не показываясь на люди.
А про эти старые винтовки-пулеметы на чердаке, если не считать соседа по квартире, от чрезмерной занятости собой малого довольно рассеянного, знало лишь человек пять. Хранились они, как он понимал, только в виде противовеса, на самый черный день, который вообще-то мог настать хоть завтра: слухи о новом готовящемся путче чернорубашечных сил держали начеку, и не сегодня завтра могла грянуть уже не просто битва, а настоящая гражданская война. От него сумка должна была быть переправлена в другое, более надежное место, но ни один из двух товарищей за кошелкой что-то не наведывался. Потому, когда знавший их обоих Изжога оставил ему в условленном месте записку о встрече, он явился с надеждой, что неудобному кладу найдется наконец новое укрытие. Однако Изжога не подвел разговор к правильным рельсам, и Вал смолчал, боясь ляпнуть лишнее. В пиццерии они просто поболтали, но уже через полчаса после расставания, когда он заметил Изжогу у входа в гараж многоквартирного дома, его вера в дружбу пошла кракелюрами, как сказал бы один его знакомый, большой профессионал в своем деле.
Теперь приятель почему-то не хотел, чтобы Вал, с которым они только что шутливо пикировались, остановился продолжить начатый разговор, и весь его задор испарился. Однако Вала же не зря прозвали Шальным, принятые правила, весь этот фальшивый, буржуазный bon ton – никак его не касались. Еще с другого тротуара он замахал руками, а голос у него был громкий: «Эй, товарищ, что так рано свалил? Хочешь самокрутку?» «Потом, все потом, Шальной, – послал ему короткий ответ руками и плечами приятель, – не до того мне сейчас, и ведь отлично знаешь, что мы против любой наркоты, этого пособничества хозяев. Черт бы побрал, товарищ, тебя и всю вашу римскую левую шушеру болтунов, самохвалов, лентяев и фанфаронов! – сообщали они заодно. – Ну когда ты остепенишься? Ведь никогда, так подвинься же с дороги, где идут работы ради лучшего будущего страны и мира».
«Остепениться? Ты прав, никогда в жизни, – ответил Вал всей своей походкой и яркими, смешливыми глазами. – Это ведь и значило бы превратиться в буржуев или их скучных рабов. С этой вашей дисциплиной и ханжеством канать под клерков».
Ведь Вал не остепенился даже после отсидки. Она лишь научила его не мозолить собой глаза. О тюрьме он на всякий случай молчал, но вовсе не от стыда. Ведь не за кражу же в самом деле, как объявил тогда скучающий судья, повязали их, а за очередную театрализованную агитку, за пылкие, призывающие к восстанию Юга против ветхих институций и мафии речи, за лохмы и лица пока даже толком не падших ангелов. Хотя, что скрывать, кто из колесящих тогда по дорогам бородатых и длинноволосых парней без гроша в кармане хоть раз не задумался о том, что коль бензин кончился, не хило было бы им пополниться от донорских баков полицейских, карабинеров или каких-нибудь Феррари, ожидающих возвращения своих хозяев из ресторана или отеля люкс.
– Так пустишь? – повторил он вопрос сторожу, а тот уже поднимался, позевывая, с плетеного стула. У него была почти материнская слабость к младшему брату Луке, непонятно куда запропавшему, но лучше даже и не думать куда, главное, что жив, и этот приятель, что стучался, может, опять принес от него весть.
Бывает порой с итальянскими мальчишками, даже и с теми, которых недавно убаюкивали Интернационалом, такое, что, набрав в карманы коротких штанишек пучков травы да камушков, вдруг создадут они ни с того ни с сего на стене какого-нибудь обшарпанного дома лик Богородицы. Вот и с Валом это ненароком приключилось однажды, но, потеребив в удивлении шевелюру, погасив окурок носком башмака, отец порешил откладываемые деньги отдать в будущем все же за научный, а не за художественный лицей, где было, на его взгляд, мало конкретики и невпроворот детей лавочников, просто-напросто не смысливших ни шиша в геометрии и алгебре и лишь потому заслуживших семейную славу futuri artisti.
Лицей не лицей, у Вала был ветер в голове, больно легко ему все давалось, и уж слишком страстно, до исступления он был влюблен. Имя у его избранницы было красивое, хотя сама она была неохватной и в то же время почти невидимой, неуловимой особой, ставшей для него и сущностью, и сутью. Либерта – вот эту девчонку он ни на кого бы не променял. Была его пассия требовательной, но не мешала следовать жесткому кодексу небольших правил, которые сводились к самому простому и в то же время трудному, что выполнить даже иным мудрецам бывает не под силу: ну просто не делать своему близкому ничего такого, что и самому неприятно. Потому Вал, например, никогда не опаздывал. Но так как у него был ветер в голове и он судил других по себе, собственная гибкость и представления о чести вводили его, как правило, в заблуждение.
А хныкалка Лука, кто бы мог подумать, случайно распахнул в нем еще одну створку в чащу противоречий, хотя ведь и там, как в любой природе, есть свой порядок. Однажды, когда Вал зашел за Лукой в приход пахшей сыростью церкви, ему вмазало конечностью одного разошедшегося ангела Каваллини. Затерев удар, он уцепился за его крыло и улетел еще дальше, чем бывало (не так и часто в общем-то) с помощью дыма и таблеток. Не спрашивая себя зачем, огрызком простого карандаша он стал навязчиво повторять оперение в блокноте, а потом у кого-то нашлись краски, и он уже не мог оторваться. Вскоре его попечительство о Луке переросло в попечительство разнообразных святых и гудящих хоров ангелов о нем самом. Глазами анимулы, запеленутой девочки-души, вроде той, которую держал на руках над усопшей Марией Иисус, они взирали на него со стен храмов. Конечно, Вал не начал посещать службу. Упаси господь. Церковные ритуалы вызывали в нем досаду и смех: толпа, трепещущая перед откормленными стариками в нелепых нарядах и золотых крестах, цены на которые в лавках вокруг Ватикана изумляли. Ой, да на такое можно было накормить не только гостей на канской свадьбе, а и всех бедолаг Рима! Вековое надувательство церкви и то, что происходило на фресках, для него никак не пересекались, а таинства этих событий в конце концов привели его в одну реставрационную команду. Теперь лица серафимов, худое тело распятого, кувшины для омовения младенцев, звезды, освещавшие путь волхвам, были в нескольких сантиметрах от него, и, следуя за узорами складок одеяний, линий век, овалов, зрачков, он вдувал в них выцветшую жизнь.
