— Теперь наша очередь, — сказали мне.
Облепленная сырой угольной пылью клеть должна была опускаться на дно шахты с огромной скоростью. Мне сказали, что на половине спуска скорость достигнет пятидесяти миль в час. Я ухватил рудничную лампу и приготовился к худшему.
Клеть содрогнулась и начала падать! Стены шахты рванулись вверх. В лицо ударил холодный сырой ветер. Затем — темнота! Наши рудничные лампы сделались похожими на светящихся червей. Клеть падала все быстрее. Грохот, рев; казалось, мы находимся во взбесившемся вагоне метро. Я почувствовал, как ноги оторвались от пола клети и меня словно за уши тянет вверх. Все присели, чтобы не упасть, и я схватился за сырой железный поручень.
Затем — едва я подумал, что случится, если что-то пойдет не так — дьявольская клеть повела себя прилично: она немного снизила скорость, сделалась сравнительно устойчивой и через несколько секунд очень бережно опустила нас на дно ствола…
Наступила оглушительная тишина. Здесь было холодно и промозгло, как в склепе. Ощущение полумили земли над головой пригибало к полу. Длинный темный туннель — главная дорога — устремлялся наверх, в безмолвный мир. Вокруг заплясали зеленые искры — рудничные лампы новой смены. От главного спуска отходили другие туннели.
Уголь из разрезов, более чем в миле отсюда, поступал в составах из двадцати пяти сцепленных друг с другом вагонеток. Здесь их грузили в клети и подавали наверх.
Мы молча отправились к разрезу. Под ногами клубился рыхлый серый порошок из смеси каменной и угольной пыли. Такое покрытие минимизирует опасность возгорания и взрывов.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я поднял лампу и увидел тут и там погнутые, словно спички, стальные балки: их придавило ужасающим весом земли. Все это напоминало ад. Вдруг я услышал из туннеля громкий оклик.
— Привет, Билл!
Через несколько секунд невероятно тихий голос, искаженный, как у чревовещателя, ответил издалека:
— Привет!
— Нам предстоит долгая прогулка, — сказал мой гид. — Угольный разрез находится на расстоянии более мили. Пошли!
Мы зашагали меж узких рельсов.
Туннель был кое-где высотою десять футов, в других местах снижался, так что приходилось наклонять голову. Полная тишина и оторванность от мира в первые минуты сильно нервировали. Невольно вспомнились ночные окопы.
Зеленый свет рудничной лампы осветил черное лицо шахтера.
— К нам гости, Билл! — сказал мой гид.
Я пожал черную руку.
— Первый раз внизу? — спросил Билл. — Нравится?
— Нет.
— Ну ничего, привыкнете! — Билл сверкнул зубами и молочными белками глаз.
И тут мы услышали шум.
Простое эхо. Такого звука наверху вы не услышите. Он нарастал, превратился в грохот, затем послышался металлический лязг. Казалось, шедшие впереди шахтеры освободили дракона, и теперь тот, разрывая в клочья камни, ползет в темноте на нас.
Что-то скользнуло вдоль моей ноги. Я опустил лампу и увидел быстро двигающийся стальной трос. Шум нарастал.
— Небесная музыка, — прокомментировал мой гид. — Это уголь.
И тут раздался чей-то громкий голос:
— Пропустите состав! Дорогу составу!
Мы сошли с рельсов, прижались к стене и стали ждать. Лязг и грохот становились все ближе. Затем на нас обрушился поток воздуха, и мимо промчались нечеткие очертания поезда — вагонетка за вагонеткой.
В полумиле над нами, вспомнил я, растет трава, цветут цветы, стоят дома, и все залито солнцем. А в этом заброшенном мире нет ничего, кроме составов, идущих в кромешной темноте.
Мы пошли дальше, потные и черные: то и дело вытирая с глаз пот запачканными в угле руками. Покинули участок, вентилируемый сжатым воздухом, и вошли в душный туннель. Здесь я неожиданно наткнулся на лошадь! Она стояла в темноте, впряженная в вагонетку.
Через несколько минут мне открылось необыкновенное зрелище — «лицо» угольного разреза.
Мы знаем уголь как куски в ведерке и понятия не имеем, как он выглядит глубоко под землей. Я смотрел на блестящую черную стену, возможно, семи футов высотой. Наверху была скала, подпертая шестами и стальными балками. Даже ребенок понял бы, как опасно ковырять эту мягкую черную поверхность, когда над твоей головой нависает скала, готовая обрушиться и похоронить тебя под собой.
Семь с половиной часов в этом месте каждый день! Пожалуй, я понял, почему смена, окончившая работу, никогда не шутит со сменой, идущей вниз! Семь с половиной часов в миле от света, в тесном помещении с ненадежной крышей над головой, в атмосфере военного окопа!
Меня познакомили с несколькими шахтерами. Один был музыкантом. Мы поговорили о музыке. Он был поклонником Генделя! Мы разговаривали о музыке в этом чистилище! Другой шахтер обожал собак. Поговорили о собаках, улыбались, смеялись и пожимали друг другу руки. Мне показалось, что я попал в ад, населенный ангелами.
Затем мы ощупью двинулись назад. Я рад был вернуться. Мало кто, похоже, не понимает, что человек в шахте все равно что солдат на фронте. Мы все ненавидим войну, но знаем, что боевой дух и осознание долга, объединяющие людей в минуты опасности, — прекрасные чувства.
По пути домой с «фронта» я попросил показать мне шахтерских пони.
— В Уэльсе нет шахтерских пони, — сказали мне. — У нас лошади.
Меня привели в шахтерскую конюшню, шесть яслей, освещенных электричеством. За лошадьми, отдыхавшими от смены, тщательно ухаживали. Я заметил, что над каждым стойлом написано имя лошади, как бывает в конюшнях беговых лошадей.
— Воин находится под землей уже пятнадцать лет, — сказал мой гид. — Разве он выглядит несчастным? Недокормленным?
Конь и в самом деле выглядел отменно.
— Сколько лошадей ослепли?
— Я ни разу не встречал слепую шахтерскую лошадь, — сказал гид. — Да, спустя несколько лет лошадь, выведенная из-под земли, частично теряет зрение, но никогда не слепнет. Они получают отличный корм, хорошее стойло, и работа у них не такая изматывающая, как у лондонских лошадей, что трудятся наверху…
— А как насчет травм?
— После каждой смены откатчик обязан сообщить о травме, какой бы пустячной та ни была. Докладывают о любой царапине. Ветеринар немедленно осматривает лошадь и лечит, если необходимо. Жестокость? С этим мы никогда не сталкивались. В каждой шахте на этот счет имеются строжайшие правила. Если откатчик повел себя жестоко, он получает красную метку. Три красные метки — и человек уволен. Никаких поблажек.
Шахтерская лошадь умна и сообразительна. Она знает своего хозяина, и хозяин, естественно, заботится о ней.
Откатка угля — работа не только человека. Это работа человека и лошади. Надо видеть, как откатчик, обняв лошадь за шею, разговаривает с нею, гладит, что-то шепчет.
