на мушку муфлонов и архаров. А Сахибу Джелялу скучно и тоскливо сделалось в сырой, пропахшей дымом и кизяком хижине, где он жил в одиночестве немало уже дней, с тех пор как по повелению новой эмирши Резван-ханум выехал вперед в Мастудж. Он приказал заседлать своего гигантского жеребца Джиранкуша, узнав о приезде доктора Бадмы, и поехал по горным козьим тропинкам ему навстречу.
Ни доктор Бадма, ни Сахиб Джелял ничего так и не подстрелили, хотя сопровождавшие их проводники могли поклясться всеми добрыми и злыми джиннами, что и тот и другой преотлично умеют обращаться с огнестрельным оружием. И Бадма и Сахиб Джелял ловко и умело держали ружье, превосходно, с профессиональным умением прикладывались, целились, но почему-то не попадали в дичь. И главное — брызги мелких осколков выбивались из валунов и скал вроде у самых ног преследуемого животного, а пуля все равно улетала рикошетом в пространство.
Старый одноглазый мерген помалкивал. Два дня во время охоты он рта не раскрывал и все же под конец не удержался и спросил у Сахиба Джеляла:
— Зачем ты не попадаешь? Язычник доктор не попадает? Стрелять умеете, а не попадаете? Дичь пугаете!
Старый мерген обижался. Так уж он старательно наводил охотников на след, а они нарочно мазали. Ему, мергену, приходилось сопровождать на охоту гостившего с осени в Мастудже вождя вождей. Вот уж тот охотился с азартом, стрелял со старанием. Мерген обижался еще потому, что Сахиб Джелял невнимательно слушал про охотничьи подвиги Пир Карам-шаха.
— Эге, да ты разговорчив! Ты мерген, и твое дело пули и дичь. А охотники пусть стреляют, и не твое дело, хорошие или плохие они. Язык хорош, когда он служит для дела, а не для болтовни. И ты сделаешь хорошо, если поменьше будешь бить языком о нашей охоте. Ты знаешь, что Белая Змея молчалива.
Упоминание Белой Змеи никому из горцев не приходилось по нутру. Мерген прятал обиду и умолкал.
Судя по рассказу мергена, вождь вождей, сам господин Пир Карам-шах, тоже почти не имел охотничьих трофеев. Но не потому, что не хотел. Он нервничал. Всё складывалось неблагоприятно. В долинах главные дороги с юга размокли под лучами весеннего солнца и пришли в непроезжее состояние. Горцы не желали работать, и их приходилось выгонять с полей и из садов прикладами. Носильщики падали от истощения на переправах и перевалах. Главный груз — полевые артиллерийские орудия со всем необходимым боевым комплектом — находился где-то в шести днях пути от Мастуджа. А еще предстояло преодолеть наиболее трудные, малодоступные перевалы. Снег на горах не стаял. Народ разбегался, не желая отбывать трудовую повинность.
Долговязый царь Мастуджа ломал в земных поклонах свое нескладное тело, но не торопился вновь сгонять на дорогу своих забитых, несчастных подданных. Он все повторял: «Исполним! Повинуемся!» Он повиновался, но не исполнял.
Вождь вождей требовал. Вождь вождей приказал повесить для острастки самого непослушного. Вождь вождей уже сказал: «Пуштунский способ вроде хорош». Шо Гулам поперхнулся, подавился. Лицо его позеленело. Заикаясь, он спросил, а в чем состоит «пуштунский спо-со-б»? Сам он отлично знал, в чем дело. Он знал, что сборщики налогов, не найдя в селении попрятавшихся хозяев домов, привязывают женщин и детей к столбам на площади и пытают их плетью, огнем и железом, пока горцы не возвращаются на вопли жертв в селение, чтобы отдать себя в руки стражникам. Да, царь Мастуджа отлично знал «пуштунский способ», и дрожь отвращения сотрясала его огромное нескладное тело.
Человек искушенный, опытный, Пир Карам-шах каким-то нюхом чуял неладное. Все так же по-прежнему Гулам Шо гнусно пресмыкался перед ним. Так же расточал корявые, неотесанные улыбки. Так же испуганно-услужливо вели себя жители Мастуджа, заботливо обхаживая коней гурков и самих гурков, предупреждая малейшие их желания. И все же в поведении самого царя и его приближенных замечалась какая-то искусственность, натянутость. Сам предельно изворотливый, искушенный в интригах, вождь вождей подметил во всем мастуджском гостеприимстве нарочитость, напряженность, страх. Но боялись горцы во главе со своим полунищим, вечно суетящимся царьком не Пир Карам-шаха, что было бы вполне естественно, не его жестоких, грубых в словах и действиях охранников гурков, а кого-то другого.
Озабоченный, встревоженный Пир Карам-шах искал и не находил причину. Он оставил свое постоянное напускное равнодушие. Он пристально следил за выражением лиц мастуджцев, сделался мелочно подозрительным. Все чаще он ловил странные взгляды Гулама Шо и его полунищих визирей куда-то в сторону и вверх. Казалось, горцы озираются, оглядываются на кого-то, кто затаился в хижинах, каменной чешуей облепивших крутые бока горы, похожей на рыбью спину и, кстати, носящей название гора Рыба. При каждом слове они вздрагивали и, лишь посмотрев на гору Рыбу, почти шепотом отвечали, словно боясь, что их могут услышать.
Явно в Мастудже присутствует третья сила. Такой вывод сделал Пир Карам-шах, и он твердо решил узнать, что это за сила, тем более что она проявлялась все чаще и мешала все больше. Раньше обычно Гулам Шо, грубо прямой, басовито брякал в ответ на все, что ему говорили: «Исполню!» — и бежал раболепно все исполнять. Теперь же, выслушав распоряжение, он исподлобья поглядывал в сторону горы Рыбы и принимался мять в кулачище войлочную свою бороду. В конце концов он все же произносил свое «исполню» и удалялся неторопливо, явно нехотя, неуклюже передвигая свои медвежьи ноги-лапы. Исчезал он надолго, а вернувшись, принимался долго и нудно оправдываться. Выяснялось, что распоряжение не выполнено.
Окрик, угроза на него не действовали. Приказ приходилось повторять. Бесхитростный интриган закрывал голову ладонями и стонал: «Нельзя!» Он делал вид, что боится, не ударят ли его.
В своей яростной непримиримости Пир Карам-шах ни к кому не испытывал чувства жалости. Его не мучали угрызения совести, даже если он совершал неслыханные по своей жестокости поступки. Он не терпел ни малейших препятствий, противоречий и не допускал, чтобы кто-то осмеливался мешать ему. Да и не было в Мастудже до недавнего времени такой силы.
Однажды он, по собственному его выражению, «тряс царя, точно грушу», пытаясь заставить выполнить сравнительно пустяковое поручение — надо было собрать с домов ближнего селения кошмы и паласы. Их он приказал постлать на сугробах внезапно выпавшего весеннего снега на особенно трудном участке перевала, чтобы смогли пройти вьючные животные с грузом. Гулам Шо весь сморщился, лицо его пошло пятнами. Он робко лебезил: «Нельзя!» — но с места не сдвинулся. И вдруг отчетливо в его бормотании послышалось: «Она!» От ужаса, что сболтнул, проговорился, Шо Гулам поперхнулся.
Вождь вождей заметался. Но спросить
