литургий, и ничего не посетить, кроме балов. Екатерина узнала, что я думаю, и сказала: «Мне сообщили о вашей критике — мол, я путешествую по своей империи, ничего не делая, лишь устраивая аудиенции и празднования во всех городах. Но у меня есть на то причины: я устроила вояж не для того, чтобы увидеть места и людей. О местах я знаю вполне достаточно по картам, описаниям и источникам прицельно собранной информации, которой не смогла бы собрать сама за время краткого визита. А что мне нужно — так это дать людям возможность приблизиться ко мне, самой подойти к их жалобам и заставить бояться тех, кто своим поведением пытается оскорбить мой авторитет, так как я раскрою их ошибки, их халатность, их несправедливость. Вот что я наметила получить от своего путешествия. Даже сообщения о нем делают доброе дело. Мой принцип таков — от хозяйского глаза лошадь толстеет»{940}.
Балы, празднества и маскарады пришли к концу с наступлением в понедельник 8 февраля Великого поста. Неделей позже императрица посетила Печерский (от слова «пещера») монастырь и поклонилась его реликвиям. Из Киева она написала Гримму: «Это странный город с крепостями и пригородами; но я еще должна отыскать здесь истинный город, который, согласно тому, что о нем говорят, был в древние времена по крайней мере так же велик, как Москва»{941}. Тем временем Потемкин остановился в Печерском монастыре, наплевав на дворцы и богатые дома, где расположилась остальная императорская свита. Он устроился там так, что Сегюр назвал это «азиатским двором»{942} — раскинувшись на диване в длинном халате, с большими шлепанцами на ногах, с непричесанной головой.
В течение недель, проведенных императрицей и ее сопровождением в Киеве, Александр Мамонов счастливо развлекался с «карманными посланниками», в число которых Екатерина включила де Линя. Последний записал, что никогда ничего даже отдаленно неверного не было в публичном поведении Екатерины по отношению к фавориту: «Ни малейшего неприличия, ни очевидного проявления нежности на публике; императрица никогда не позволяет ни себе, ни кому-либо еще ни малейшего легкомыслия в отношении морали или религии»{943}. Графу де Сегюру пришлось тяжко испытать этот запрет, как он сам рассказал впоследствии:
«Однажды, когда я сидел напротив нее в экипаже, она высказала пожелание услышать образчик-другой каких-нибудь веселых виршей моего сочинения.
Легкая фамильярность, которую она позволяла людям, путешествовавшим с ней, присутствие ее молодого фаворита, память о тех, кто ему предшествовал, ее веселость, ее переписка с де Линем, Вольтером и Дидро позволяли предполагать, что она не будет шокирована откровенной любовной историей. Поэтому я прочел одно стихотворение — немножко рискованное, но достаточно пристойное по форме, чтобы быть принятым в Париже герцогом де Ниверне, принцем де Бово и дамами, чья добродетель равна их дружелюбию.
К огромному моему удивлению, я внезапно увидел, как лицо моей смеющейся попутчицы превратилось в лик величественной государыни, которая прервала меня абсолютно посторонним вопросом и тем самым изменила тему разговора.
Через несколько минут, дабы показать ей, что я усвоил урок, я попросил ее прослушать другой отрывок, совсем иной по природе, и на него она обратила самое благосклонное внимание; когда она хотела, чтобы ее слабости уважали, она старалась прикрыть их вуалью приличий и чувства собственного достоинства»{944}.
А в столице ветрянка Александра и Константина сменилась легкой атакой скарлатины; Елена также демонстрировала подозрительные симптомы. Великие князь и княгиня беспокоились за своих малышек, так как те не были еще привиты от оспы — а доктора сообщили им, что иногда скарлатина сопровождается оспой. Поэтому 20 марта Мария Федоровна написала императрице, прося ее разрешения как можно скорее привить двух старших-девочек; придворные доктора рекомендовали для проведения этой операции доктора Холидея. Екатерина целиком одобрила просьбу, явно довольная в данном случае здравым отношением невестки к прививке{945}. Прививку делали в Царском Селе. Увлекавшаяся садоводством Мария Федоровна в этой теме находила полное взаимопонимание со свекровью; тут она тоже любила причуды, обладала чувством юмора и была полна энтузиазма, в отличие от мелодраматизма и излишней эмоциональности в прочих обстоятельствах. Екатерину и порадовало, и рассмешило письмо с вложением великой княгини от семнадцатого апреля: «Я нашла на лужайке пучок свежей травы, сразу же подобрала его — и мне пришло в голову, что первая свежая зелень из дорогого Царского Села может доставить вам удовольствие, дорогая мама, или что вы по крайней мере рассмеетесь примысли, что ее послали в путешествие за шесть тысяч миль. Поэтому я и отправляю травку вам»{946}. Екатерина ответила, послав образчик травы из Кременчуга. Мария Федоровна сообщила также о продвижении в строительстве под руководством Камерона новой галереи — ее крышу поддерживали ионические колонны, заканчивалась она портиком, от которого спускались две грациозные лестницы, соединяясь на полпути вниз: «Мы ходили посмотреть огромную лестницу галереи и нашли ее уже украшенной статуей Геркулеса, которая производит потрясающий эффект; весь ансамбль великолепен и действительно оставляет сильное впечатление»{947}.
Наконец, двадцать второго апреля императорская колонна покинула Киев, погрузившись на семь пурпурно-золотых галер, построенных специально для вояжа англичанином Самюэлем Бентамом (кораблестроитель, брат философа Джереми Бентама, он приехал в Россию, чтобы подняться по карьерной лестнице и поэкспериментировать с новыми конструкциями) под руководством Потемкина. Каждая галера, декорированная изнутри золотом и шелком, имела собственный оркестр. На императорской галере, названной «Днепр», плыли Екатерина, Александр Мамонов и графиня Протасова. Граф Кобенцл и мистер Фицгерберт разместились на второй, принц де Линь и граф де Сегюр на третьей. Каждая персона имела личную спальню и кабинет; комнаты были меблированы удобным диваном, обтянутой тафтой кроватью и письменным столом красного дерева. Другие галеры занимали Потемкин с племянницами, главный камергер, шталмейстер, министры и важные чиновники. Была предусмотрена огромная обеденная баржа. На галерах были даже туалеты с собственной системой подачи воды — о такой роскоши не слышали в большинстве
