Работай он в одиночку, что в течение тридцати лет было его неизбежным и сознательным выбором, вряд ли бы закончил до первых звезд: пока бы он одну за другой снимал магазинные надставки со всех своих шести ульев — по две в каждом, — пока бы вырезал соты из рамок, пока бы вскрывал горячим лезвием длинного ножа восковые печати, пока бы загружал истекающие медом соты в бак медогонки и крутил приводную ручку центрифуги, дожидаясь, что под воздействием центробежной силы и гравитации весь мед, до последней капли, перейдет из сот во фляги, где и будет оседать, пока бы следил, чтобы все это время веранда оставалась наглухо задраенной и непроницаемой для пчелиных контратак, пока бы вновь устанавливал выпотрошенные надставки в ульи… Но благодаря Линусу Штайнману, понятливому, ловкому и — о радость! о счастье! — абсолютно, восхитительно безмолвному, чья помощь становилась все более квалифицированной по мере того, как день клонился к вечеру, работа была завершена уже к четырем часам. На тщательно закупоренной москитной сеткой веранде стоял густой, тяжелый дух, животный дух брожения и ферментации, ни дать ни взять атмосфера какой-нибудь Венеры, где, наверное, царит столь же пугающее, бурлящее буйство. Это был запах меда. Центрифуга замерла, и все вокруг: веранда, усадьба, зеленый дол под крылом холма, гигантская чаша одноликих просторов, расстилавшихся до горизонта — вдруг заполнилось густым, тягучим молчанием.
Внезапно покой совместной работы, объединявший их, улетучился. Они изучающе смотрели друг на друга.
Мальчику явно нужно было что-то сказать. Он шарил в карманах шортов и рубашки. Ткань липла к перемазанным медом пальцам и шуршала. Огрызок карандаша обнаружился в заднем кармане штанов, но поиски блокнота результата не приносили, и на выпуклом детском лбу появилась морщинка. Мальчик хлопал себя по груди и по бедрам, и всякий раз между кончиками пальцев и карманом протягивались тонюсенькие медовые ниточки, опутывавшие его паутинкой. Ладони и пальцы мальчика со все нарастающим отчаянием пряли эту паутину потери, а старик не сводил с него беспомощного взгляда, понимая, что в отсутствие Бруно этот блокнот — единственный оставшийся у паренька единомышленник, которому он мог доверить то, что думает.
— Может, ты обронил его возле ульев?
В своих словах старик расслышал искреннюю ноту утешения, которую он так стремился в них вложить, и вместе с тем явственную взрослую фальшь надежды, которую эти слова несли в себе.
Чин чином они поплелись через двор на пасеку, где старик, чувствуя, как суставы горят огнем и трясется каждая жилка, сумел-таки сложить скрипучий телесный остов в привычную позу ищейки и принялся прочесывать окрестности в поисках двух картонок и нескольких листков бумаги — грошового остатка утраченного мальчишеского голоса. При взгляде снизу вверх шесть островерхих ульев тянулись ввысь, как вереница священных белых пагод на храмовой улочке Гонконга или Лакхнау. Во время ползания на четвереньках мысль о том, что он сейчас возьмет да и умрет, пришла как-то сама собой, но, к вящему его удовольствию, подобная перспектива отнюдь не показалась ему малопочтенной. Долгие годы жизни изнашивают покровы, обнажая суть. Одни заканчивают свои дни, будто ставя «итого» под собственными воспоминаниями, другие превращаются в цепкие клещи, третьи — в набор горьких прописных истин. Он бы с радостью встретил кончину, обратившись в единый орган слежения, рыскающий в пустоте, чтобы найти ключ к разгадке. Можно ли желать лучшего исхода?
Но в конце концов ему пришлось признать свое поражение. Он ничего не нашел. Когда он, шатаясь, поднялся на ноги, дрожь в суставах была как символ утраты. Казалось, кости испытывали отчаянное сопротивление потери, так и не давшей себя отыскать. Слуха старика коснулся вздох, такой тяжелый, словно его несли до Суссекса аж с противоположного берега Северного моря. В ответ он лишь пожал плечами. Сознание неудачи заливало его чувства серой тенью, подобной той, что отбрасывает, неумолимо двигаясь поперек солнечного диска, крупная планета-спутник. Смысл исчезал из окружающего мира. Так во время затмения из него уходит солнечный свет. Обширный опыт и глубокий профессионализм, логические выводы и результаты наблюдений — все, в чем он привык считать себя непревзойденным, — одним щелчком можно было отправить в утиль. Окружающий мир превратился в страницу текста на неведомом языке. Какой-то ряд белых кубов, издающих загадочный жалобный гул. Мальчуган, опутанный блестящими странно пахнущими нитями; лицо с вытаращенными глазами, плоское, словно обведенное по краю тенью, как будто его вырезали из бумаги и приклеили к небу. Ветер, рисующий зыбкие портреты пустоты на бледной зелени травы.
Старик поднес кулак ко рту и притиснул его к губам, пытаясь подавить острый приступ тошноты. Попытка успокоить себя полустертым воспоминанием о том, что подобные затмения случались и раньше, натолкнулась на другое воспоминание о том, что теперь они становятся все чаще.
Линус Штайнман улыбнулся. Из заповедной глубины карманов или из-за подкладки на свет божий был извлечен кусочек картона. Затмение кончилось; луна, закрывавшая собой солнечный диск, отодвинулась, в мире вновь забрезжили свет, смысл и значение, поразительное по своей ничтожности. Старческие глаза, подернувшиеся непростительными слезами, облегченно следили за тем, как мальчик выводит на найденной карточке коротенькую фразу. Вот он прошел по траве и, не сводя со старика вопрошающих глаз, протянул ему серо-бежевый прямоугольничек с неровным краем.
— «Leg ov red»… нога красного, — прочитал старик.
Сообщение необходимо было понять, он это чувствовал, но смысл ускользал. Может, на этот раз его распадающийся мозг не сумел полностью воскреснуть после провала? Про что это? Про розоватые лапы сгинувшего серого жако? Просто написано с ошибками, вот и вышло не-разбери-поймешь? А может…
Карточка выпорхнула из старческих пальцев и, вертясь в воздухе, опустилась на траву. Старик, кряхтя, потянулся за ней, а когда поднял, то на обороте увидел два написанных черными чернилами слова и номер, причем это были не детские каракули, а уверенный взрослый почерк, мелкий и четкий. Он держал в руках лондонский адрес г-на Джоз. Блэка, агента по торговле редкими и экзотическими птицами.
— Откуда у тебя эта карточка? — спросил он. Прямо под названием улицы мальчик вывел единственное слово: «БЛЭК».
— Ты разговаривал с ним? Он что, приезжал?
Мальчик кивнул.
— Ясно, — протянул старик. — Ясно одно: надо ехать в Лондон.
Глава 9
Мистер Паникер его практически добил.
Даже если день стоял погожий, а за рулем сидел человек, для которого воздержанность была неотъемлемой частью профессии, управлять паникеровским средством передвижения — древней бельгийской малолитражкой, злодейски заезженной сыном нынешнего владельца и сохранившей лишь отдельные детали своей первоначальной конструкции, — можно было только с превеликим трудом. Подслеповатое ветровое стекло и треснувшая левая фара придавали машине вид утопающего грешника с подбитым глазом, который, барахтаясь, пытается ухватиться за аллегорическую соломинку. Поэтому, наверное, включая механизм рулевого управления, оставалось уповать исключительно на усердные молитвы, а тормоза, как ни кощунственно это звучит, были не подвластны даже воле Божьей. Своей ободранностью, тотальной непригодностью и непроходимой, неизлечимой бедностью машинка могла бы, пусть по-своему, служить символом всей жизни человека, который, забыв о профессиональной воздержанности и оказавшись во власти душевных вихрей, не менее сильных, чем те, что в это холодное, промозглое, ветреное и такое английское летнее утро швыряли несчастный коричневый драндулет из одной стороны шоссе в другую, сейчас отчаянно жал ногой на мертвую педаль тормоза. Щетка единственного дворника металась по мутному дугообразному кусочку ветрового стекла, размазывая струи дождя. Вот-вот должно было произойти смертоубийство.
