— Как же умер сей достойный бедолага? — осведомился один вежливый пропойца.
— Крокодил… — вымолвил Джек.
Мы в ужасе вскрикнули. Хотя Билл Таккл был первостатейным негодяем, но всё же верил в бога, как и мы все.
— Но, — продолжил рассказчик, — я не сказал бы, что крокодил сожрал его.
— Бимиш, — заявил с достоинством тот же пропойца, — не вкручивайте нам мозги. Конечно, виски, которое вы поставили, сделало вас нашим другом на вечные времена, но не стоит нарываться… Если джентльмен умирает по вине крокодила, значит, крокодил сожрал, а не застрелил в упор из револьвера. Вы же не хотите уверить нас в этом? Вы издеваетесь над нами, Джек Бимиш. Ибо я никогда не читал, что эти хищники вооружены кольтом и вебли. Джек Бимиш, вы насмехаетесь над почтенными джентльменами и сейчас получите по зубам — мой кулак научит вас вежливости.
Тогда Бимиш извинился, сказал, что вовсе не собирался убеждать нас в возможности столь невероятного происшествия, что он даже и не помышлял об этом и что вся вина заключается лишь в испытании нашего долготерпения. И, чтобы мы забыли о его просчете, заказал еще виски.
Мы сочли, что вторая порция вернула нам утраченное достоинство. Мы выпили виски, сурово глядя на Бимиша.
А я добавил, что рассказчик должен быть признателен своим слушателям и что его долг сделать краткий отчет и не мучать несчастных скучными преамбулами.
Бимиш стушевался и действительно был краток.
* * *
Почти вся водная поверхность болота была чистой — траву и громадные листья водных растений съели ламантины.
Билли Таккл, несмотря на запреты начальства, с наслаждением нырнул в воду.
— В этом болоте купаться не стоит, — предупреждал сержант Бердси, — в нем водятся крокодилы.
Но Билл Таккл не желал подчиняться сержанту Бердси, — он блаженно барахтался в теплой воде, отдающей мускусом.
— Пахнет, как в ванной какой-то леди, — шептал Таккл, но в душе побаивался тех существ, которые насыщали серебристую воду своим запахом.
И вдруг он увидел выступающую из воды чешуйчатую спину, медленно приближающуюся к нему. Путь к берегу был отрезан.
В двадцати ярдах от Таккла высился крохотный островок: несколько квадратных метров суши… Вопя от отчаяния, Таккл ринулся к спасительному убежищу. Он доплыл до островка, вскарабкался на берег и лишился чувств.
Когда он очнулся, крокодил стерег его, не пытаясь подплыть к островку.
В лазурном небе поднималось безжалостное солнце; жгучие лучи обжигали тело несчастного. Кожа его покрылась громадными волдырями.
Гигантские комары с писком носились над ним, потом к ним присоединились ужасные зеленые мухи, и кровь Таккла капельками выступила наружу от укусов мириадов жал и челюстей.
А крокодил не двигался с места.
Человек завопил, обращаясь к пламенеющим далям, к пальмам, к гудящему лесу, где жили и умирали бесчисленные существа.
Ночь наступила быстро. Розовые вонючие туманы наплыли на Таккла; лихорадка сдавила ему грудь, последние проблески сознания покидали его, но он видел — крокодил по-прежнему сторожит его.
Крокодил ждал ночи, чтобы бесшумно взобраться на островок и сожрать спящего человека. Таккл был уверен в этом. Он из последних сил боролся со сном и, вспомнив, что крокодил боится шума, стал хлопать в ладоши, выкрикивая бесконечные ругательства.
Когда занялась золотисто-розовая заря, кожа ладоней висела лохмотьями, левый глаз заплыл от ядовитого укуса, вся кожа Таккла горела, сочась кровью и гноем.
И в торжествующем свете восходящего светила он увидел, что крокодил всё еще сторожит его…
Его внутренности горели от лихорадки.
Нашли Таккла уже после полудня.
Он хрипел. Едва подняв руку, он указал на длинную серую полоску ярдах в двенадцати от него:
— Там крокодил…
Уронил голову и умер.
Сержант Бердси вскинул ружье. «Крокодил» разлетелся на большие темные куски.
Это был полузатонувший ствол дерева.
Рука
В полночь со мной случаются странные вещи.
Вам знакома история воздушного змея, которого в одну бурную ночь я запустил над Уайт Киддалл?
Я читал, что на некоторых береговых станциях в море погружают микрофоны, чтобы слушать подводные шумы. Я не удивлюсь, если такие же запустят для прослушивания бурного неба.
Снукс занимался прослушкой и едва не сошел с ума, буквально скатившись с холма, вопя от страха и выкрикивая несусветные вещи… В день, когда я встретился со Снуксом, я решил что три или четыре порции виски помогут разговорить его…
Ибо я ничего или почти ничего не знаю. Когда я надел наушник, я услышал крик, жалобный стон, что-то не от мира сего; потом в небе вспыхнуло сильное пламя, и веревка, которая держала моего воздушного змея, рухнула, свернувшись, словно мертвая змея…
Но это я расскажу в другой раз, как говорят милые старушки, удивляясь каждый божий вечер, что еще не настал конец их бедной жизни.
В этот вечер, как и во многие другие вечера, подобные вечеру злокозненного привидения, я пил виски в своей пустой комнате.
Моим большим другом было только пламя очага. Чтобы доставить мне удовольствие, оно рисовало на стене тысячи разных безумных и иногда непотребных вещей. Изредка я смеялся, увидев Кэвенлиша со слоновьим хоботом; а вид Моисея Скапюлера, ростовщика из Сохо, рогатого, когтистого и заросшего волосом, как сам Старина Ник, был мне приятен.
И вдруг что-то начало царапать стекло.
Ночью был сильный ветер, но я знаю, как шуршит гибкая лиана дождя, дотрагиваясь до окна, как бьет кулак урагана, как касается стекла испуганное крыло ночной птицы. Я узнал в окне руку мужчины. Мое сердце замерло, а очаг почти угас.
Ибо, из всех враждебных вещей — ледяного дождя, погромщика-урагана и ночных зверей, наводящих порчу, — человек есть самое зловредное существо.
Окно распахнулось, и появилась рука.
Рука держала нож: небольшой, но заостренный, как клык; огонь привлек его внимание, и лезвие ярко вспыхнуло.
Я не смотрел на оружие, я смотрел на руку. Она была ладно скроена, несмотря на дождь, грязь и воду из водосточных труб, о которые она опиралась. Мне доводилось видеть бег таких рук по белым листам, чтобы записать на них что-то милое или серьезное.
— Эта рука, — провозгласило мое сердце, — печальная рука. Гляньте на бледные вены. — Что-то заиграло в моем сердце. — Плохая кровь, плохое питание; в ней течет кровь публичных супов и жалких подачек. Гляньте на ногти, как они блестели, когда были накрашены; весь спектр отчаяния отражен в потускневшей коже; в них ощущается гибель розовых жемчужин далеких островов. Когда-то они блистали, ложась на королевские плечи, а теперь мертвы, мертвы, мертвы, как зубки больного ребенка. И эта рука дрожит от холода, голода, боли.
