— Обалдуи! — завизжал Касан топким голоском. — Недоумки! Дурни! Ничего вы не понимаете! Мне она полюбилась! После гибели вашей матери я не жаждал никого, как её теперь! Убирайтесь прочь! Заночуете по своим юртам! И не возвращайтесь до завтрашнего утра!
Дети печенега и их рабыни, поклонившись, вышли. А отец повернулся к Ирине, сморщил плоский нос и оскалился радостно. Прошептал по-алански:
— Вай, такой дурак. Молёдой, глюпый. Думает, всё равно, с кем спат. Нет, когда душа прикипел — то намного сильней любил. Обжигат, как солнце! Так?
Но царица не разделила его возбуждённости и сказала вяло:
— Если ты дотронешься до меня, старый губошлёп, я тебе горло прокушу. Лучше не пытайся.
Тот отпрянул в недоумении. Часто заморгал. И ответил нежно:
— Вай, затем так сказал? Я твой господина, что хотел, то и делал, но хотел по-хороший, ласковый. От меня ты имел много-много подарок, нишего не делал, только меня любил, был не как рабыня, а жён, не сердил меня, хорошей? Приходил ко мне — близко-близко. — И Касан потянулся к ней.
Женщина попятилась и носком сапога снизу вверх саданула по его загорелой кисти. Пожилой степняк вскрикнул от неожиданности и отдёрнул руку. Маленькие глазки постепенно налились кровью. Губы сжались. Жидкая бородёнка ощетинилась. Он пробормотал:
— Вай, нехорошо. Плохо сделал. Не Касан виноват, виноват Атех, — и неторопливо вытащил из-за пояса кнут. А лицо кочевника стало каменным.
— Ну, ударь, попробуй, — и опальная государыня выругалась грязно, как последний конюх. — Горько пожалеешь. — Поднялась с подушки, на которой сидела, и слегка попятилась, словно дикий зверь, готовый к прыжку.
Печенег отвёл локоть и наотмашь стегнул по её ноге. Но удар пришёлся по кожаным штанам и не причинил никаких неприятностей. Пленная отскочила влево. Оба стали кружить по юрте, чуть пригнувшись, обходя очаг и следя за каждым движением друг друга: работорговец — чтоб хлестнуть позвонче, а рабыня — чтобы увернуться. Наконец Касан изловчился, сыромятное жало бича просвистело в воздухе и с чудовищной силой обожгло августейшую особу по щеке и шее. Та схватилась за горящее место и увидела на ладони кровь. Кожа лопнула и саднила невероятно.
Обезумев от ярости, дочка Негулая не дала старику опомниться: кинулась к нему и влепила опять же носком сапога по коленной чашечке; а когда он согнулся от боли, врезала ногой по лицу. Пожилой печенег упал. А она не смогла остановиться — всё пинала и пинала его — в спину, в грудь, в живот. Но потом затихла. И поставила в поединке смачную точку, плюнув на поверженного обидчика. Впрочем, разведённая государыня успокоилась рано: неожиданно неприятель ухватил её за лодыжку, и отставленная супруга Иосифа опрокинулась на подушки, чуть не размозжив себе голову об очаг. Словно дикий барс, враг обрушился на неё, начал молотить кулаком, скрежетал зубами, брызгался слюной. Утомившись, встал. Рукавом вытер лот со лба. И, откинув полог юрты, тяжело дыша, обратился по-печенегски к слугам:
— Эй, Ангуш, Элчи — заберите её отсюда. Голову побрейте. В рубище оденьте. Бросьте в общий загон. Эту тварь не желаю отныне видеть!
Окровавленную, избитую, бывшую царицу утащили куда-то в ночь. Положили на землю у трещавшего под открытым небом костра и бесцеремонно раздели. Кинули на её наготу грубую, дырявую тряпку:
— Одевайся, живо. Нам твои прелести тут разглядывать нет охоты.
Усадили на горбатую чурку и в одно мгновение отхватили острым ножом все её прекрасные длинные волосы. А затем и вовсе — туповатой железной бритвой (отдалённо напоминавшей современную «опасную»), лишь смочив водой, — выскоблили череп. Потому что рабам, если они не пользовались хоть какой-нибудь благосклонностью хозяев, шевелюра положена не была, вне зависимости от возраста и пола.
Наконец Ирину затолкали за изгородь, где вповалку спали грязные оборванцы — около пятидесяти человек, в том числе и дети. Смрад стоял ужасный — видимо, они здесь же и справляли естественную нужду. Поскользнувшись босой ногой, пленная упала на левое колено и задела локтем близлежащую девку. Та ругнулась и толкнула её в плечо:
— Что, ослепла, дура? Места мало пройти?
— Извини. Так темно кругом... Ты аланка, судя по речи?
— Здесь кругом аланы. — Девка почесалась. — Нет, одна буртаска и один касог. Остальные аланы. Да и ты, сестра, вроде не хазарка. Что, из «новеньких»? Это сразу видно. Так и быть, можешь лечь на мою подстилку. Вместе не замёрзнем.
— Как тебя зовут?
— Агузат. А тебя?
— Для чужих — Атех. Для своих — Ирина.
— Христианка? Ну, тогда молись своему Иисусу, чтобы продали тебя грекам. Потому как у поклонников Магомета разговор короткий: кто не их веры, тот достоин смерти.
— Перестань. Я всегда уживалась с магометанами тихо-мирно.
Девушка вздохнула:
— Про свою недавнюю жизнь забудь. Ты была свободной и тебя уважали. А теперь ты — грязь, хуже, чем собака. Что хозяин захочет, то с тобой и сделает.
— Ну, тогда действительно — лучше пусть убьёт!
Ночью обе окоченели: дул холодный ветер, а под утро из облаков даже сыпалась снежная крупа несмотря на середину апреля. Спали, разумеется, плохо, погружаясь на короткое время в липкий сон и опять приходя в сознание — инстинктивно вздрогнув всем телом. Поднялись разбитые, вымокшие, бледные.
— Ух, ты, как тебя, однако, перекосило! — покачала головой Агузат, глядя на сестру по несчастью. — Места живого нет. Синяки сплошные.
— И умыться нечем, — жалобно сказала Ирина.
— Вот и ошибаешься, — усмехнулась новая её подруга. — Помочись на руки и протри лицо. Очень помогает заживлению ран. На своём опыте проверено.
Появились охранники, начали расталкивать спящих рабов. Принесли котёл с пищей: неприятно пахнувшую похлёбку без соли. Ели деревянными ложками, опуская их по очереди в коллективное варево. Дети хныкали. Многие со сна кашляли. Разведённая государыня не смогла притронуться к этому ужасному супу — отвращение и брезгливость оказались сильнее голода.
— Зря капризничаешь, — посмотрела на неё соседка-аланка. — Больше не дадут до заката. А ослабнешь — и хазарским купцам не станешь нужна. Дохлых не берут. А непроданных рабов печенеги топят в реке.
— Лучше умереть, — повторила та.
— Да, с такими мыслями ты и впрямь долго не протянешь. Ну, решай сама. Я хотела предупредить.
Вскоре после трапезы караульные открыли загон и велели рабам построиться по трос. А затем новели на торговую площадь. Под босыми ногами Ирины разъезжалась глина (улочки крепости не мостились), кое-где из дверей домов на процессию пялились досужие семикаракорцы, женщины уводили детей с порога (да, такое зрелище — мокрых, оборванных, одичавших людей — не для нежной психики), а мальчишки-охальники норовили кинуть в проходящих бедняг комья грязи.
Купля-продажа длилась долго. Слуги Касана выводили пленных по одному (иногда — матерей с малыми ребятами вместе), печенег и его сыновья всячески расхваливали свой живой товар, а купцы-хазары тщательно смотрели на стать, силу и здоровье невольников. Хилых и больных выбраковывали сразу. У какой-то женщины вырвали из рук пятилетнего захворавшего сына (он от жара и лихорадки был без чувств), мальчика немедленно унесли, а её, обезумевшую от горя, всю в слезах, продали за сорок шэлэгов. Агузат — рослая, ядрёная — вызвала у всех восхищение, и купец Мар Яаков заплатил за рабыню сорок пять монет. Наконец для осмотра вывели Ирину. Вид покинутой супруги Иосифа, наголо побритой, измордованной, в полусгнивших лохмотьях, был ужасен. Мар Яаков — тот, который привёз из Константинополя рабби Когена и его семейство, — недовольно поморщился:
