Тем не менее все это не так просто. Чтобы объяснить, как происходят такие изменения, нам нужно уйти от подавляющего акцента на дискурс и взглянуть на факторы, в значительной степени отсутствующие в анализе Фуко. Некоторые из них касаются долгосрочных влияний, в то время как другие ограничиваются более недавним периодом.
На долгосрочные тенденции я укажу лишь кратко, хотя их общая важность фундаментальна, поскольку они устанавливают подмостки для тех, которые вступают в действие на более поздней фазе. На протяжении девятнадцатого столетия формирование брачных уз для большинства групп населения стало основываться на основе суждений иных, нежели экономические ценности. Понятия романтической любви, основавшие свои главные владения, прежде всего в буржуазных группах, при буржуазном порядке просочились во многие сферы жизни. «Романтика» стала синонимом ухаживания, а «романы» были первой формой литературы, достигшей масс. Распространение идей романтической любви было одним из факторов, ведущих к вычленению брачных уз из более широких родственных связей и к приданию им отдельной особой значимости. Мужья и жены во все возрастающей степени стали рассматриваться как сотрудники в совместном предприятии, это сохраняло свою первичность даже над обязательствами по отношению к их детям. Понятие «дома» приобретало отдельное бытие, как особая окружающая среда, отделенная от работы; и, по меньшей мере, в принципе, становилось местом, где индивиды могли ожидать эмоциональной поддержки, что контрастировало с инструментальным характером окружения на работе. Особенно важный фактор в возникновении сексуальности: давление необходимости иметь большую семью — характеристика фактически всех пре-модернистских культур — сменилось тенденцией к ограничению размеров семьи, и довольно жесткими способами. Такая практика, являя собою по внешней видимости невинную демографическую статистику, поместила палец на исторический спусковой крючок именно в том, что было связано с сексуальностью. Впервые для массовой популяции женщин сексуальность оказалась отделенной от хронического круга беременности и деторождения.
Сокращение размеров семьи было здесь таким же историческим условием, как и введение современных методов контрацепции. Конечно, контроль над рождаемостью довольно давно имел своих сторонников, большинство которых составляли женщины, но вплоть до конца Первой мировой войны движение за контроль над рождаемостью в большинстве стран не получало широко распространенного влияния. Изменение в официальном мнении Соединенного Королевства, которое до этого времени было откровенно враждебным, было обозначено, когда лорд Доусон, личный врач короля, с неохотой провозгласил в своей речи в 1921 году: «Контроль над рождаемостью уже здесь, он пришел, чтобы остаться. Это установленный факт, и он, к добру ли, к злу ли, но должен быть принят... Никакая денонсация его не уничтожит». Это его высказывание огорчило многих. Газета «Sunday Express» откликнулась на эту речь призывом «Лорд Доусон должен уйти!»[68]
Эффективная контрацепция означала больше, нежели просто возрастающие возможности ограничения беременности. В сочетании с другими факторами, воздействовавшими на размеры семьи, отмеченными выше, она означала глубокий переход в личной жизни. Для женщин — и отчасти для мужчин, хотя и в ином смысле, — сексуальность стала потенциальной «собственностью» индивида, поддающейся обработке и открытой для формирования различными способами.
Сексуальность вошла в человеческое бытие как часть прогрессирующего отделения секса от острой необходимости в воспроизводстве. С дальнейшей разработкой репродуктивных технологий это отделение становится сегодня все более полным. Теперь, когда эта концепция может быть скорее искусственно воспроизведена, нежели искусственно заторможена, сексуальность стала наконец полностью автономной. Воспроизводство сегодня может происходить вообще в отсутствие сексуальной активности; это полное «освобождение» сексуальности, которая отныне может стать всецело качеством индивидов и их трансакций (взаимодействия) друг с другом.
Создание пластичной сексуальности, отделенной от прежней интеграции ее с репродукцией, родством и потомством, было предварительным условием сексуальной революции нескольких последних десятилетий. Для большинства женщин в большинстве культур и на протяжении большинства периодов истории сексуальное наслаждение везде, где это возможно, было внутренне связано со страхом повторяющихся беременностей и поэтому — смерти, учитывая значительный процент женщин, погибавших при родах, и очень высокие, преобладающие показатели детской смертности. Поэтому разрыв этих связей был феноменом с поистине радикальным подтекстом. Кто-то может сказать, что СПИД возобновил связь сексуальности со смертью, но это уже не возврат к прежней ситуации, потому что болезнь не делает различия между полами. «Сексуальная революция» последних тридцати или сорока лет не является исключительно или даже первично гендерно-нейтральным прорывом вседозволенности. Она включает в себя два базовых элемента. Первый из них — это революция в женской сексуальной автономии, сконцентрированной в этом периоде, но фактически имеющей своих предшественников, если бросить взгляд назад — в девятнадцатый век[69].
Она имела глубокие последствия для мужской сексуальности, и это в значительной степени еще не завершенная революция.
Второй элемент — это расцвет мужской и женской гомосексуальности. Гомосексуалы обоих полов хорошо застолбили почву для продвижения будущей сексуальной «ортодоксальности». Каждая из этих линий развития должна что-то предпринимать в отношении либертарианизма (движение сторонников доктрины о свободе воли — примеч. перев.), провозглашенного социальными движениями 1960-х годов, однако вклад такого либертарианизма в возникновение пластичной сексуальности не был ни необходимым, ни особо прямым и непосредственным.
Здесь мы имеем дело с гораздо более глубоко лежащими и необратимыми изменениями, нежели те, что мы вызвали к жизни, важными, несмотря на то, что они способствовали дискуссиям более свободным, чем это было возможно когда-либо прежде.
Институциональная рефлексивность и сексуальность
В своем анализе сексуального развития Фуко совершенно справедливо утверждает, что дискурс становится конструктивным для той социальной реальности, которую он отображает. Поскольку существует новая терминология для понимания сексуальности. Идеи, понятия, теории, формулируемые в этих понятиях, просачиваются в социальную жизнь и перестраивают ее. Однако, согласно Фуко, этот процесс является фиксированным и односторонним вторжением «знания-силы» в социальную организацию. Не отрицая его связанности с властью, мы должны рассматривать этот феномен скорее как институциональную рефлексивность и при этом учитывать, что он находится в постоянном движении. Он институциональный, потому что является базовым структурным элементом социальной активности в современной обстановке. Он рефлексивный в том смысле, что понятия, вводимые для описания социальной жизни, рутинным образом входят и трансформируют ее — не как механический процесс, не обязательно контролируемым путем, а прежде всего потому, что они являются частью паттернов действия, выбираемых индивидами или группами.
